Это проклятие высек на камне я, Коатрил, сын Монтесумы, и посадил у надгробья куст Мескусксальтры.
Немногого не доставало, чтобы эта надпись произвела на меня такое же впечатление, какое произвела она на Тласкалю. Я пытался убедить Хоаса в нелепости мексиканских суеверий, но вскоре заметил, что не следует задевать в нём эту струну. Старик подсказал мне другое средство, каким я мог бы внести успокоение в душу Тласкали.
— Я не сомневаюсь, — сказал он мне, — что духи царей нисходят на это кладбище и что они обладают властью причинять муки как живым, так и умершим, в особенности если кто призовет их к этому посредством заклятий, подобных тем, какие ты видишь высеченными на этом камне. Существуют, однако, вещи, способные ослабить эти ужасные последствия. Прежде всего, ты, сеньор, срезал зловещий куст, посаженный у этой проклятой гробницы; затем, что же у тебя, сеньор, общего с дикими сообщниками Кортеса? Продолжай далее покровительствовать мексиканцам и будь уверен, что у нас есть средства умилостивить духов и даже ужасных богов, которых почитали некогда в Мексике; богов, которых ваши священнослужители именуют сатанинскими духами.
Я посоветовал Хоасу столь откровенно не высказывать своих религиозных убеждений, в душе же решил воспользоваться первой же возможностью оказания услуг коренным обитателям Мексики. Случай этот мне вскоре представился. Вспыхнуло восстание в провинциях, завоеванных вице-королем; правда, это было только справедливое сопротивление гнету, противоречащему даже намерениям двора, но неумолимый вице-король не обращал на это внимания. Он возглавил армию, вторгся в Новую Мексику, разгромил восставших и захватил в плен двух кациков, которых решил обезглавить в столице Нового Света. Им как раз собирались прочесть приговор, когда, выйдя на середину зала суда, я возложил руки на плечи обвиняемых и произнес следующие слова: Los toco рог parte de el Rey, что означает: «Прикасаюсь к ним именем короля».
Эта старинная формула испанского права до нынешнего дня ещё такою обладает силой, что ни один трибунал не отважился её отклонить и откладывает исполнение всякого приговора. Однако применивший эту формулу отвечает собственной головой. Вице-король имел право назначить мне то же самое наказание, какое должны были понести оба обвиняемых. Он не преминул воспользоваться этой привилегией, обошелся со мной со всей строгостью и приказал заключить меня в тюрьму, где, впрочем, протекли сладчайшие мгновения моей жизни.
Однажды ночью (а в темном моём подземелье стояла вечная ночь) я заметил в конце длинного коридора слабый и тусклый свет, который приближаясь ко мне все более, озарил пленительные черты Тласкали. Одного этого зрелища было довольно, чтобы тюрьма моя превратилась в райскую обитель. Но Тласкаля украсила мою тюрьму не только присутствием своим: она принесла мне сладостную весть, признавшись мне в любви, столь же пылкой, как и моя.
— Алонсо, — сказала она, — добродетельный Алонсо, ты победил. Тени моих отцов умиротворены. То сердце, которым не должен был обладать ни один смертный, стало твоим, и оно — твоя награда за самопожертвенные деяния, которые ты не перестаешь совершать ради блага моих несчастных соотечественников.
Едва только Тласкаля договорила эти слова, как упала в мои объятия без чувств и почти бездыханная. Я приписывал этот случай её необычайному волнению, но, увы, причина его была совсем иная и гораздо более опасная. Ужас, который Тласкаля испытала на кладбище, горячка с бредом, в которую она затем погрузилась, надорвали её здоровье.
Однако же возлюбленная моя раскрыла глаза, и небесная ясность, казалось, превратила моё подземелье в сияющий счастьем приют. Амур, божество древних, чтимый тогда всеми, ибо в те времена жили согласно законам природы и законам божественной любви, никогда ни в Пафосе[253] ни в Книде[254] мощь твоя не оказывалась столь великой, как в этом мрачном узилище Нового Света! Подземелье моё стало твоим храмом, столб, к которому я был прикован, — твоим алтарем, а наши цепи — твоими венцами!
Чары эти доселе ещё не развеялись, доселе ещё они таятся в моём сердце, охлажденном годами, и когда мысль моя, убаюкиваемая воспоминаниями, хочет перенестись в страну обольщений прошлого, она не задерживается на первых мгновениях любовных восторгов в объятиях Эльвиры, ни на чувственных увлечениях страстной Лауры, но припадает к покрытым плесенью стенам тюрьмы.
Я сказал вам, что вице-король разгневался на меня с лютой яростью. Свирепость, которая его обуяла, подавила в его душе чувство справедливости и приязнь, какую он ко мне питал. Он направил в Европу легкий корабль и послал с ним рапорт, обвиняющий меня в подстрекательстве к мятежу. Однако, едва корабль пустился в путь, как доброта и справедливость одержали верх в сердце вице-короля, и он по-иному взглянул на моё дело. Если бы не боязнь разоблачить собственную ложь, он, конечно, послал бы второй рапорт, всецело противоположный первому; однако он все же сразу отправил корабль с новыми депешами, которые должны были смягчить суровость предшествующих депеш.
Совет Индий, всегда необыкновенно медлительный во всех решениях своих, получил второй рапорт своевременно и наконец прислал ответ такой, на какой могли бы надеяться самые осмотрительные умы. Решение Совета, казалось, было следствием неумолимой суровости и приговаривало бунтовщиков к смертной казни. Но если бы вознамерились точно придерживаться его формулировок, оказалось бы более чем затруднительно найти виновных, вице-король же получил тайное предписание, запрещающее их искать. Нам огласили только официальную часть приговора, которая нанесла надорванному здоровью Тласкали последний удар. У несчастной хлынула кровь горлом; горячка, сперва медленная, вскоре, однако же, все сильнее развивающаяся…
Опечаленный старец не в силах был больше говорить, рыдания прервали его голос; он удалился, желая дать волю слезам, мы же остались, погруженные в торжественное молчание. Все мы вместе и каждый из нас в глубине души своей сокрушались о плачевной участи прекрасной мексиканки.
Мы собрались в обычное время и просили маркиза, чтобы он соблаговолил продолжать свой рассказ, что он и сделал в таких словах:
Продолжение истории маркиза Торрес РовельясСказав вам, что впал в немилость, я ни словом не обмолвился о том, что в течение всего этого времени делала моя жена. Эльвира сперва заказала себе несколько платьев из темных тканей, а затем удалилась в монастырь, где помещение для беседы с посетителями сразу же превратилось в некое подобие светской гостиной. Однако жена моя показывалась не иначе, как распустив волосы в знак скорби и комкая в руках носовой платочек. Доказательства столь неизменной привязанности сильно меня взволновали. Хотя и оправданный, однако же как ради соблюдения юридических формальностей, так и вследствие медлительности, от природы свойственной испанцам, я вынужден был ещё четыре месяца пробыть в тюрьме. Едва получив свободу, я тотчас же отправился в монастырь, где жила маркиза, и привез её домой, где в честь её возвращения был устроен великолепный бал — но какой бал! Правый боже!
