— Лидуся, ну что за чепуха… — усмехнулся пан Казимир.
— Нет, нет, обязательно примерь! Эти очки еще отец заказывал, специально для солидности, а потом мне подарил на счастье… Как амулет.
— Ну, если ты так настаиваешь… — майор взял пенсне.
— Еще можно отрастить усы и бороду.
— И ты будешь любить такого старого?
— Конечно!
Снисходительно улыбнувшись, пан Казимир нацепил дужку на переносицу и заглянул в зеркало. К его удивлению, лицо действительно выглядело несколько странно. Майор снял очки, проверил пальцами изгиб линзы, потом снова надел и, перестав улыбаться, начал пристально вглядываться в свое отражение…
* * *
Каждый раз, когда Ицеку приходилось идти рядом с тротуаром по избитой мостовой какой-либо из боковых улиц, у него перед глазами начинали плясать большие черные буквы Линднеровского объявления. Этот категорический приказ Окружного комиссара висел в конце каждой улицы ведущей из «Шанхая» в город.
Цепь Ицековых злоключений, начавшаяся на хуторском мосту, вовсе не закончилась прыжком с Меланюковой подводы. Сначала он прятался от мобилизационного предписания, требовавшего явки на сборный пункт всех молодых евреев в возрасте от 19 до 25 лет. Потом мучительно подыскивал, чем бы заняться, и в конце концов оказался в еврейском гетто.
Отсюда его и десятки таких же париев по разнарядке «Юденрата[4]» гоняли на самые черные работы. К этому Ицек относился, в общем-то, спокойно, а вот распоряжение комиссара Линднера, запрещавшее евреям выходить за пределы гетто без соответствующего свидетельства, его почему-то просто бесило. Да и сам выход разрешался в течение трех часовых отрезков в день, при условии прохода только в колоннах по мостовым, без права выхода на центральные улицы.
Вся злость Ицека сконцентрировалась именно на этих ограничениях, и даже мордатые парни из «Макаби[5]», поступившие в юденратовскую службу порядка и ревностно следившие за исполнением немецких приказов, казались ему гораздо меньшим злом. Скорей всего, привычно глядя со своей классовой позиции, на этих новоявленных «гашомер гацаир»[6], он не принимал их всерьез.
Под невеселые Ицековы размышления еврейская рабочая колонна, возвращавшаяся со скотобойни, миновав Згарисько, свернула в сторону гетто. Этот район предместья бомбили меньше, и за голыми деревьями посадок виднелись дома с потрескавшимися стенами и обвалившейся штукатуркой.
В одном месте халупа, вероятно, от прямого попадания, обрушилась, и деревянные стропила косо уперлись в землю. Люк в жестяной крыше уцелевшей пристройки был открыт, и казалось, чья-то душа вылетела через него прямо к мглистому небу.
Улица как будто вымерла, и только топот людей, спешивших к урочному часу вернуться в гетто, отдавался среди развалин. Ицек не мог смотреть на эти остатки жилья и шел, опустив голову. Его солдатские ботинки тяжело гупали по булыжнику. Под вечер холод пробирал сквозь ветхую одежонку, и Ицек, чтоб ноги не мерзли, каждый раз обматывал ступни очередным номером «Газеты жидовскей».
Наконец колонна по узкой кладке перешла Старицу и, вступив на территорию гетто, стала медленно рассыпаться. Краем глаза Ицек заметил на кирпичной стене белый прямоугольник ненавистного Линднеровского приказа и, выругавшись, тут же перескочил с булыжника мостовой на плиточки тротуара.
От прыжка спрятанные в карманах сырые картофелины мотнулись и ободряюще стукнули его по боку. С едой в гетто было плохо, но сегодня Ицеку повезло. Перед построением в колонну он успел заскочить в чей-то брошенный огород и там, между бороздами, нашел пару жухлых, но невыкопанных из земли, плетей ботвы.
Предвкушая сытный ужин из печеной картошки, Ицек не спеша прошел весь квартал и, обойдя разоренный пустырь, спустился на самый берег Старицы. Вскоре нашлось и подходящее местечко. Рыжая глинистая водомоина могла надежно укрыть и костер, и его самого от посторонних глаз.
Весело посвистывая, Ицек пробежался по пустырю и мигом набрал кучу бумажных обрывков, каких-то сучьев и сыроватых, трощеных, но вполне пригодных для костра досок. Наскоро рассортировав эти запасы, Ицек вздул огонь и начал терпеливо подкармливать разгорающееся пламя.
Через какое-то время костерок окутался мягким дымком и начал уютно потрескивать, излучая тепло. Ицек подождал, пока пламя окрепло, и осторожно сдвинул костер в сторону. Оставшиеся на земле недогоревшие щепки тут же подернулись сереньким пеплом.
Заранее глотая слюну, Ицек достал одну картофелину, тщательно вытер ее и осторожно пристроил на щепочки с краю костра. Желтая картофельная кожура со стороны огня тотчас начала пузыриться и темнеть. Старательно поворачивая картофелину острой палочкой, Ицек дождался, пока она потемнела со всех сторон, и поспешно выхватил обугленный катышек из костра.
Обжигая пальцы, Ицек принялся чистить обгорелую кожуру, и тут ему в ноздри ударил одуряющий запах печеной картошки. Жадно пообкусав горячие краешки, он надел еще не пропекшуюся сердцевину на палочку и опять протянул к огню.
Ицек так увлекся, что поднял голову, только услышав окрик.
— Эй ты, а ну прикрывай свой кюхен!
Ицек вздрогнул и тут же выругался про себя… Совсем рядом, шагах в пяти от него стояли двое юденратовских полициантов. Может, они просто шли вдоль реки, а может, и заметили отсвет костра, но в любом случае их наглость взбесила Ицека, и он окрысился:
— А что и это нельзя?
— Ну ты, мамзер… — один из полицаев, повыше и помордастее, презрительно скривился. — Тебе сказали: туши костер и топай в локаль…
Это значило, что собирают всех жителей гетто, и, проглотив обиду, Ицек спросил:
— А зачем?
— Придешь, узнаешь…
Поняв, что на этот раз не отвертеться, Ицек поспешно, под наблюдением настырных полициантов, загасил костер и сунув картофелину обратно в карман, заторопился в локаль.
* * *
Локаль, как теперь на немецкий манер называли единственный в гетто небольшой зал, размещался в двухэтажном доме рядом с синагогой.
Кляня почем зря полициантов, не давших испечь картошку, Ицек через проход между домами, вышел на улицу. Здесь уже были прохожие, так же, как и Ицек, спешившие к темному зданию локаля, торчавшему над одноэтажными домишками гетто.
Перед самой синагогой Ицеку повстречалась кучка людей, торопливо идущая навстречу. Впереди важно шествовал немец, облаченный в форму «Цивильфервальтунг»[7], а за ним гурьбой торопились человек десять весьма состоятельных евреев.
Они поочередно забегали вперед и о чем-то подобострастно спрашивали. Чиновник коротко отвечал, каждый раз резко отмахиваясь, и тогда на его рукаве читалась надпись «рейхсбеамтер»[8]. Это настолько поразило Ицека, что он застыл на тротуаре, пока странная процессия не свернула за угол.
