Что бы это значило? Гельмут, мне нужен десятый. Где он? Такой огромный русский медведь. Что за чертовщина? И все равно мы их возьмем за полчаса. Сотня твоих парней, и конец.
— Я не дам команду оставить «Рай», Зигги…
— Ах да, — иронически обронил Рутт, — ты ведь поклялся фюреру выиграть войну, твердо следуя идиотским распоряжениям твоего высшего начальства. Зачем я ходил к русским? Я их всех сосчитал и разглядел в лицо. У них один пулемет МГ и десять автоматов, тюки со взрывчаткой и решимость взорвать склад. Это они. И они не успокоятся, пока не сделают своего дела. У тебя есть возможность их взять а получить Железный крест, а ты топчешься на месте. Они все здесь, кроме одного. Я не знаю, где он, но что может один? Даже если он медведь.
Поднимай роту, Гельмут. Если они сейчас исчезнут, мы не будем знать, что они сделают завтра. Взводом поиска их не возьмешь. Нужно сто твоих парней…
— Ты прав, Зигги, — вдруг согласился Хёниш, — я их возьму, пока они тепленькие и не подозревают, что лезут в мешок. Пусть они войдут в распадок. Это же мышеловка — откуда не выйдешь… Они глупы, как куропатки… Тревога! Зигги, поднимай роту…
* * *
— Смотрите, товарищ капитан…
Седой взглянул на ворота. Они были распахнуты. Из них выходили и строились в колонну по четыре солдаты в черных мундирах.
— Вот так-то лучше, — удовлетворенно пробормотал Долгинцов.
— А если кто остался?
— Бой вытянет всех, он просто их потребует, Серега. И что нам редкий заслон… мы ведь будем невидимками…
Они ждали. И вот в распадке загрохотало. Сотни стволов резали очередями ночь на части. Седой ждал трассы от гребешка, за которым укрылся Щеколда. Она возникла внезапно и сразу стала сверлить скальную стенку, прячущую коробку с рубильником.
Пулеметные очереди, как огромные длинные сверла, дробили упругий гранит, поднимая облачко не то пыли, не то мелких осколков.
…Саднило где-то внутри, словно вбили большой острый гвоздь, жгло шею и предплечье. И все эти отдельные боли угасали и растворялись, когда вспыхивала одна общая тягучая жуткая боль, перехватывающая дыхание. Но это был еще не конец. Он успел вставить последний диск, когда не почувствовал ног, перебитых длинной пулеметной очередью. Повисла левая рука. Но каким-то чудом ни одна пуля не коснулась головы. И сердца. Оно, как казалось Чиликину, заполняло собой весь мир, стучало гулко и больно. Оно подстегивало сержанта, и он понял, что счет жизни пошел на секунды.
Каменный щиток распался под пулевым сверлом, и открылась серая железная коробка прикрытия. Свинец разбил и ее. И замкнулась цепь — одна из пуль попала в рубильник.
Последнее, что видел Чиликин, был темный провал «Рая» и белесый в свете ракеты дым, ползущий на скалы. И в этом белесом дыму метались и гасли лучи карманных фонариков, слышались команды, топот ног, и Седой не спешил, стоя за козырьком скалы, в нише, буквально в двух шагах от входа. Шум сейчас поднимать не стоило. Немецкий заслон редок — сквозь него можно проскользнуть в пещеру. Веретенников держал садок наготове и, как только гомон немного успокоился, первым скользнул в темный провал. Они договорились с Седым пройти немного вглубь, чтобы действовать наверняка.
Долгинцов слышал стрельбу в распадке — она становилась глуше. Не так уже плотно звучали автоматные очереди, там погибала его группа, закодированная в штабе как «Кедр».
На мгновение они потеряли друг друга в дыму, наползающем в пещеру, и тогда Седой два раза стукнул себя ладонью по голенищу.
— Здесь я, — вынырнул из белесого мрака Феникс.
— Пора, Сергей… и осторожней… Выпустишь последнюю, бегом из пещеры и вниз, а там как получится…
— Получится… со мной не пропадете, — озорно сверкнул глазами Веретенников, — я везучий…
— На твоего бога вся надежда, — усмехнулся Седой, — давай я прикрою.
Долгинцов рванулся к выходу — ему почудилось движение. И он не ошибся. Из мглы вынырнули трое с автоматами на изготовку, с включенными фонарями.
Седой прижался к стенке, развернул автомат и расстрелял весь рожок. В упор. С пяти метров. Быстро сменил рожок. И на всякий случай дал длинную очередь в направлении входа.
* * *
Долгинцов катился по склону, расшибая тело об острые изломы скал. Он знал, что следом за ним катится Феникс, и считал секунды. «Вот сейчас… Ну же… ну…»
Сначала дрогнула земля, как во время землетрясения. Потом раздался страшный грохот, и вдруг небосвод озарила неправдоподобно яркая вспышка, и стало светло, как в ясный солнечный день.
Это было как ожог. И загрохотало непрерывно и сильно, как будто в землю с огромной силой били гигантским молотом.
На Седого упал обессиленный, с окровавленным лицом Веретенников.
— Это им, гадам, за ребят…
Пот, и кровь, и слезы смешались на его лице и Седой ощутил горький привкус соли, когда коснулся губами искалеченного лица сержанта.
— Это за всех, Сережа, за всех погибших наших солдат. Мы сделали свою работу хорошо… Нужно уходить и посмотреть, что в распадке…
— Да… Может быть, кто-нибудь остался… ну, раненый. Что вы так смотрите, товарищ капитан. Неужели все?
— Там была мышеловка. И для нас, и для немцев…
Седой покачал головой.
— Рота СС. Это много…
* * *
И все же Долгинцов ошибся. В живых остался Присуха. Он брел к стоявшему у края распадка «опелю» между рослыми эсэсовцами, тяжело припадая на правую ногу, в одной нательной рубахе, со скрученными веревкой руками.
Его взяли без сознания. И вот теперь он шел по краю распадка, невольно наблюдая за тем, как немцы убирают трупы своих солдат. Убитых было много. Но от этого не стало легче. Плен. Допросы. Пытки. Все это впереди. Такой «язык»! И после такого дела. Он ведь единственное оправдание охраны перед высшим начальством.
Присуха не очень боялся смерти. И все же мысль о том, что его может не быть на свете, обескураживала парня, казалась нелепой и никчемной. Всем своим существом он любил жизнь, любил всякое ее проявление. Так он жил с детства. Он и войну-то иногда принимал за игру. Когда его первый раз ранило, Присуха как-то растерялся, лежа на сырой земле. Но вокруг были свои, а это была жизнь. Он вспомнил, как отец драл его за взрывоопасные проделки, порой до жуткой, нестерпимой боли. Но это была жизнь. Он вспомнил, как они голодали под Саратовом, ели лебеду и крапиву. Но это была все же жизнь. Он вспомнил, как подрядился в экспедицию археологов рабочим и уехал в Среднюю Азию в пустыню. И как однажды заблудился в песках и погибал от жажды. Но и тогда это была жизнь. Была надежда на жизнь. И вот теперь… Он подумал, что хорошо, наверное, умирать среди своих. Это очень важно — среди кого умирать.
