— Как на что? — мавр даже всплеснул короткими ручками. — На Ионическом море сейчас самый сезон, там, где переправа из Италии…
— Опять за свои разбойничьи штучки! — усмехнулся Тавроскиф. — Ты же клялся никогда больше…
— Э, дорогой, что же делать? Мы на волю оба вырвались, неодеты, необуты… Экипируемся немного, потом опять искать мальчика. Да и Бог нас простит, мы же не бедняков станем курочить!
Примчался слуга, шваркнул кувшин с черным крепким, поставил стаканы, ухитрился одновременно подать и рыбу и чеснок. Сам при этом так и обшаривал лица сидящих. Денису подумалось: говорят, при Исааке Ангеле сыск лучше поставлен, чем при Андронике или Мануиле. После второго стакана мавр разнежился:
— А то знаешь? Махнем-ка мы лучше в Коринф, а? Там такие девочки! Знаешь песню: в Коринфе день светлее, вино всех вин вкуснее, красотки всех милее, так в Коринф!
— А ты забыл, как на той самой каторге, где мы с тобой одной связкой цепей были прикованы, ты каждый день клялся найти когда-нибудь того несчастного мальчишку, которого мы с тобою вместе и потеряли?
— Увы мне! — запечалился Маврозум, кладя курчавую поседевшую голову прямо среди яств. — Это так! Но боюсь, госпоже Врана он уж и не нужен, мальчик-то… Ты слыхал, будто она вторично вышла замуж?
— Дурашка ты, дурашка черномазенькая… — посочувствовал Денис, даже провел ладонью по седым завиткам на его затылке. — Тем более мы скорее должны найти мальчика, ведь он двойной сирота.
— Ой, как хорошо ты говоришь! — сентиментальничал старый пират. — Дурашка я, дурашка! Меня еще в жизни никто так не называл, все либо заискивали, либо боялись… Какой ты оказался славный и смелый, так и не хочется с тобою расставаться.
— Зачем расставаться? И не будем мы расставаться. Только никакого разбойничества, ни-ни!
— Да-а! — как ребенок, протянул его собеседник. — Легко тебе говорить! Ты и на тот свет летаешь, и царей ты исцеляешь, и, извини, человеческим задом на священном троне сиживаешь… А мы? Мы — рабы удачи!
— Ладной — Тавроскиф резко положил ладонь плашмя и встал. — Между тем время идет. Слышишь, бьют к поздней заутрени?
Мавр тоже встал, развязывая кошелек и зевая прямо в нос кланяющемуся слуге.
И левантийцы пошли к выходу мимо неукротимых завсегдатаев цирка, а Тавроскиф напоминал:
— Так зачем ты вел меня в эту фускарию? Ну-ка, ну-ка, ты, помнится, говорил, что поблизости находится место, где ты в последний раз видел Вороненка?
— Помню, помню, — насупился Маврозум. Его эмоциональная душа сотрясалась воспоминаньями былого. Они не обратили внимания, как на них, выходящих из фускарии, украдкой смотрел из-за занавески некто с благоприятным личиком и в камилавке лопушком.
— Ты полагаешь, это именно они? — переспрашивал он у слуги.
— Да, да, всещедрейший, кому же еще быть? Однако это ничуть не купцы, левантинцев я знаю как облупленных… Точно, это они, как в указе василевса (да хранит его Господь!). Бежавшие с каторги — синэтер безумца Андроника и отставной мореход…
— Да, да, это они. Вот тебе золотой за верную службу.
— О-о! Ваша милость!
— Лишь бы не потерять их след.
— Здесь везде расставлены наши люди. А наши знакомцы вышли на эспланаду, где ветер гулял между дворцами и гнул толстенные пальмы.
Присели в тенек, на виду у синего, покрытого блестками моря. Мавр шаг за шагом стал вспоминать, как он провел целые годы, какой был хмуреж и грабиловка, затем как он встретил Теотоки — Блистающую Звезду.
— Говори дело, — торопил его Тавроскиф.
— А это не дело? Только любовь это дело, — отвечал мудрый пират, — остальное — тьфу!
— Ладно, — смягчился его спутник. — Все-таки рассказывай дело, времени, ей-Богу, нет.
И мавр рассказал, как в тот злосчастный день, когда был низвергнут великий Андроник, он, ничтожный мавр, знать никого не зная, шел себе возле рынка…
— Тысячу раз ты это рассказывал…
— Постой, постой! Налетаешь тут откуда-то ты, то есть Тавроскиф, суешь мне в руки ребенка, спящего, лет двух-трех.
— Ну да, за мною уже гнались! И просил тебя я — возьми мальчика, спаси мальчика…
— Ну да! Но за мною также гнались! Недаром же мы с тобою в одну цепь попали. Я тогда тебе сказал: послушай, как же мне тебя не узнать? Это на моей фелюге ты квасился в гнилой рыбе, после чего львы тебя кушать не стали…
— Но кому же…
— Погоди! Тут шел инок, старец — высоченный, брови такие (он приставил оба кулака ко лбу). Я: отче, примешь ли младенца, Христа ради?
— И он взял. Это было у меня на глазах.
— Да, да! А он спрашивает в ответ: а ты, раб Божий, знаешь, кому человека отдаешь? А я отвечаю: знаю, что раб Божий, другого же знать не надо. Бери скорее, отец святой!
Помолчали, щурясь на сверкающее море. Мавр пустился рассуждать, почему ребенок спал все время, гном его, что ли, зельем каким опоил? Тавроскиф его прервал:
— А тебе не кажется, что гнались-то тогда не за тобою, не за мной, гнались за ним!
— За мальчиком?
— За сыном Враны Комнина, узурпатора.
— Что ж не взяли его?
— Да просто не успели. Пока мы с тобой сопротивлялись, старик с ребенком исчез. Знать бы теперь, кто был этот инок.
— Ба! А ты разве не знаешь, кто это был?
— Честно — не знаю.
— Господин синэтер… Ой, прости, прости! Просто ты меня поражаешь. Значит, не знаешь?
— Уже сказал, я не имею привычки повторять.
— Судьбы царей предсказывать берешься, а простейшего не видишь. Это же Феодосии, бывший патриарх был, с бровями своими, с носом! — Мавр все это живо показал на своем людоедском лице. — С голосом зычным, как у циркового глашатая… Он!
— Что же ты молчал об этом целых три года?
— А ты не спрашивал.
— Вот логика! Да мы же с тобою, в цепях, только об Вороненке и говорили. Выдержка у тебя, братец, железная!
— Спрашиваешь! — мавр самодовольно повел носом. Еще помолчали, вслушиваясь в шорох моря и ветра. Маврозум указал куда-то в глубину дворцового парка.
— Послушай! Видишь, как раз напротив, будто развалины и какая-то арка. Я отлично все помню — еще каменные ступени под землю. Там с Феодосием в тот страшный день они и исчезли.
Денису это тоже что-то напоминало.
— Послушай, дорогой, — в тон Маврозуму сказал он. — А ты все-таки точно знаешь, что это был Феодосий?
— Ну как ты такое можешь… — у мавра живот затрясся от волнения. — Я человек набожный, ни одной службы праздничной не пропускал. Бывало, как добычу хорошую возьмешь, так и на церковь жалуешь. В Святой Софии место себе на самом амвоне покупал, чтобы к Богу ближе. Отец наш патриарх Феодосии крест в первую очередь нашему ряду подносил.
— Ну, ладно, ладно, не сердись. Вот приближается к нам какой-то абориген, мы у него спросим.
