Ибрагим нашел Кристофера в кузнице; вместе с сыном он склонялся над мерцающим углем, раскрывая какие-то завораживающие тайны своего искусства. На нем был длинный кожаный фартук. Волосы его поседели, нисколько не поредев. Для своих пятидесяти он выглядел более чем бодро, такой же крепкий, как всегда, с громадными бицепсами и крупными кистями рук. Он стоял спиной, отвернувшись, а Ибрагим остался в дверном проеме и смотрел, чувствуя во рту обычный для кузницы привкус мази и порошка из козьего рога, его уши улавливали слова давно не звучавшего для него диалекта, произнесенные голосом, всколыхнувшим так много воспоминаний.
— Смотри! — воскликнул Кристофер, словно заметил птицу редкостной красоты. — Вот этот голубой, словно утреннее небо в первый день Нового года. Запомни его. Навсегда. А теперь поторопись.
Мальчик вынул клещами полоску стали из огня и погрузил ее в ведро, читая «Аве Мария». Полоска стали была похожа по форме на резец каменотеса. От ведра пошел пар, Ибрагим почуял запах очищенного уксуса и разведенной извести. Точно — закалка для резца каменотеса. Длинное незабываемое наставление всплыло в голове: «Не настолько твердый, чтобы выбивать осколки из молотка при каждом ударе, но и не настолько мягкий, чтобы гнуться, исполняя свою священную задачу, ибо пока люди не научились резать по камню, они жили в настоящей пустыне — как Каин в земле Нод, — но без хороших инструментов в пустыню мы и вернемся».
Ибрагим едва не шагнул, чтобы взять фартук, но уловил выражение — улыбку — на лице Кристофера, который смотрел сверху вниз на мальчика и светился от какого-то первобытного чувства гордости. Эти чувства были неведомы Ибрагиму, потому что у него не было сына. Но этот взгляд, эту улыбку он знал — даже на лице Бога не могло бы отобразиться большей доброты.
И в этот момент Ибрагим — который десятки раз смотрел смерти в глаза и называл себя прямодушным — испытал страх, гораздо больший, чем испытывал когда-либо. Кристофер возродил семью заново. Он выстоял, он заново расцвел, из праха запустения он заново разжег огонь в очаге семьи, любви, мира, в его свете обучал магии, красоте и тайнам творения своего сына. Он пережил смерть и горе, которые принесли ему дьяволы, ему и тем, кого он любил больше жизни, дьяволы, такие же как Ибрагим. Чье ремесло было убивать — и душить детей — и не обтесывать камни, а ровнять их с землей.
Зачем же заставлять этого доброго человека снова вспоминать о том ужасном горе? К чему рассказывать, кем за это время сделался его первенец: кровавым прислужником той силы, которая уничтожила его детей? Зачем бросать тень настолько черную, что у нее нет даже названия, на яркий свет этого горна?
Кристофер ощутил его присутствие и развернулся; он увидел турецкое платье Ибрагима, но не увидел лица, потому что яркое утреннее солнце светило во дворе у него за спиной. Улыбка, достойная Бога, сбежала с его лица. Он поклонился, холодно, со сдержанностью, не знающей никаких рангов и различий.
— Добрый день, господин, — произнес он. — Чем могу вам служить?
Ибрагим помнил и это наставление тоже: приветствие, вопрос, вежливость. Горло его сжалось, и он кашлянул.
Затем произнес:
— Ваш мальчик вчера подковал мне лошадь.
Кристофер говорил по-немецки, который, как казалось Ибрагиму, сам он забыл. Кузнец никак не ожидал услышать ответ на том же языке. Во всяком случае, от турка.
Кристофер заморгал.
— Вы чем-то недовольны?
Мальчик окаменел. Ибрагим замахал рукой.
— Нет, нисколько. Совсем наоборот, у моего коня ни разу не было новых подков лучше, а мы с ним преодолели вместе немало трудных лиг. — Он замолк из опасения выдать слишком много. — Мне показалось, я слишком мало заплатил за такой труд, поэтому хотел бы дополнительно наградить мальчика.
Мальчик вспыхнул от радости.
— В этом нет необходимости, — возразил Кристофер. — То, что вы довольны работой, уже достаточная награда. Поблагодари господина, Мэтти.
Когда Ибрагим услышал имя мальчика, горло его сжалось еще сильнее и смятение еще больше усилилось.
— И все-таки, — сказал Ибрагим, — если это вас не оскорбит, мне бы хотелось наградить его.
Мэтти взглянул на отца и получил согласный кивок; пока мальчик шел через кузницу, Кристофер вглядывался в затененный силуэт в двери с каким-то странным любопытством. Ибрагим потянулся за своим кошельком, в котором находилась добрая часть всего его золота и серебра. Он не мог предвидеть всех обстоятельств. И когда Мэтти оказался рядом с ним, Ибрагим не мог больше сопротивляться охватившему его порыву. Он вытряхнул содержимое кошелька и положил в руки мальчика, втайне, как он надеялся, от глаз Кристофера. Мэтти почувствовал вес монет и открыл рот, чтобы возразить.
— Не забывай о хороших манерах, мальчик, — проговорил Ибрагим вполголоса. — И не показывай это, пока я не уеду.
Он посмотрел на Кристофера еще раз. Сумел ли тот разглядеть его или нет? Уходи сейчас же, велел он себе, пока не стало слишком поздно. Он поднял руку.
— Да пребудет мир с тобой и всеми твоими родными, — произнес он.
Затем развернулся и вышел за порог, где его ждала лошадь.
— Задержитесь немного, — окликнул его сзади Кристофер. — Разделите с нами завтрак.
Ибрагим замер на пороге. Жгучая боль острым ножом пронзила его сердце. Пропасть разверзлась у ног, как разверзлась у этого же порога много жизней тому назад. Стоит ли ему пытаться вернуть хотя бы небольшой кусочек того, что у него отняли? Или же все это ушло навсегда и не потеряется ли он еще больше от подобной попытки? Знакомый голос зазвучал в голове и на знакомом языке — языке, вспомнил он теперь, на котором он сам отдавал приказы в Нахичевани, — прорвался сквозь его мучения.
«Все прошло. Все кончено. Они больше не твой народ. Пусть они живут в своем мире».
Ибрагим бросил через плечо:
— Вы очень добры, господин, но неотложные дела зовут меня в Старый Стамбул.
Он сел верхом и уехал, не оглядываясь назад. Но, сделав это, понял, что не сможет вернуться в Стамбул. Это тоже уже в прошлом. Турки тоже не его народ. Если во всем мире и был человек, вообще не принадлежащий ни одному народу, то это был он сам. Он был одинок. И он был свободен.
* * *
— Вместо того чтобы поехать на юг, я направился на запад, — сказал он Ампаро, — в Вену и в земли франков, к войнам, глупостям и чудесам совсем иного характера. Но это уже другая история.
Ампаро глядела на него мокрыми от слез глазами, кажется, еще более недоумевающая, чем раньше.
Он отвернулся.
— Теперь ты понимаешь, — сказал он, — сам я видел отца, но не позволил ему увидеть меня.
