Служба кончается, и отец Феопомп — плотный, лысоватый, чиновный мужчина — совлекает с себя епитрахиль. Приближается к Денису и Суле, благословляет, пощипывает бородку, смотрит на них ничего не выражающим взглядом и, наконец, велит следовать за собой.
Там, в притворе, где плащаница, то есть изображение Христа, положенного во гроб, возле стола, на котором плащаница покоится, там надо сначала опуститься на колени, потом встать на четвереньки, потом лечь на живот и, наконец, уж совершенно куда-то вползать. Что делать! Каверны великосхимников выбиты в подземной скале, где сохранились еще норы первобытных людей!
Там, продвигаясь по лазу, похожие сами на древних рептилий, отец Феопомп с его одышкой, Сула со щеткою и ведром, наконец, ревностно настроенный Денис выползают в место менее тесное.
Отец Феопомп, отряхнув себя ладонями, громко молится, призывая благословение Господа. Уставившись в каверну — каменную щель в полу, — вопрошает, жива ли раба Божья? И слышится в ответ невнятный женский стон.
Пока он снова молится и многократно поминает различные имена церковных авторитетов, Денис непроизвольно думает: «Господи! (Именно с „Господи» начинаются все его размышления.) Господи! Ну так ли уж тебе нужно это пребывание старой женщины в вечной тьме, вечном молчании, вечно скрюченной позе? Господи, неужели это нужно тебе? Зачем ты тогда есть, зачем ты всеблаг и всевелик, если тебе для чего-то нужно мучение живого человека во имя твое?» — И ужас смертный, холод небытия вдруг охватывает нашего Дениса.
Он отвлекается от своих мыслей, потому что Сула его толкает под локоть и шепчет:
— Не соблаговолила наша матушка, солнце наше, выйти из каверны. Отец Феопомп велит мне ползти туда, к ней.
И Суламифь, подхватив ведерко с водой и тряпки, исчезает под полом, поколебав сразу огоньки всех свечей. Через некоторое время высовывается ее рука, выставляет ведро, подхватывает другое и снова скрывается вниз. Слышно, как Сула в каменной глубине скребет и плещется, словно мышь, повторяя: «Не обессудьте, матушка моя…», «Извольте, сдвиньте ручку…», «Благословите помыть уголок…».
— Так задавайте свой вопрос, — велит отец Феопомп Денису. — Присноблаженная согласна. Говорите внятно и спокойно, подвижница услышит все.
И Денис спрашивает о мальчике, о найденыше, который жил при покойном Феодосии, не знает ли она чего-нибудь? Родители теперь его разыскивают.
Он ожидал, что некий скрипучий старческий голос сейчас примется ему толковать о монастырских сиротах и их благодетелях. Но услышал вдруг сопрано — голос мелодичный и нежный, словно у сирен Одиссея, одною человечностью своей вызывающий трепет чуда.
— Сирота это Момус, сын узурпатора Враны Комнина. По успении праведного Феодосия он отдан воспитателю сирот Телхину, прослывшему как клеветник.
И все. Голос отзвучал, словно отпел, тишина подземелий сгустилась и сделалась невыносимой, безмолвие кричало в ушах.
Уточнять? Просить разъяснений? Зачем? Ответ предельно ясен. Денис громко благодарит, но получает в ответ лишь равнодушное молчание.
И они втроем, в том же порядке, ползут обратно, не переставая с ужасом прислушиваться к тишине, которая остается позади.
Доползя до внешнего расширения, они останавливаются. Не то чтобы перевести дух, а чтоб хоть позвоночник разогнуть.
— Кстати, — внезапно говорит отец Феопомп Денису. — Вы ведь бывали при дворе. Знавали ли вы там чернокнижника некоего по имени Сикидит?
— Да… Еще бы… А что?
— Он вон в той каверне под дубовым люком.
— Как? Неужели он тоже спасается?
— О нет, куда ему! Он у нас по приговору патриаршего суда за чародейство и политические интриги при дворе нечестивца Андроника. Был приговорен и к костру, но в последний момент Каматир его все-таки помиловал.
Помиловал! Ошарашенного Дениса снова охватывает холод смертный. Ведь если б его поймали тогда в мусорной яме, ютиться бы и ему здесь в какой-нибудь каверне.
Уж не знаешь, что тебе лучше — смерть в кровавой драке или здешнее благостное существование.
— Что ж ему, Сикидиту, здесь тоже надо хранить обет вечного молчания?
Но пастырь уже уполз вперед, и на этот вопрос ответила Сула:
— Нет, благороднейший, нет! Прислушайся, словно клекот птичий из-под земли. Это он извергает хулу на Бога и всех святых… Прямо по святцам чешет, по синодику. Пока одного вдрызг не испакостит, за следующего не примется. Покинули бесы своего бесовника!
Непреодолимая сила точно магнит тянула назад, не давала двигаться к выходу. Денис приложил ухо к полу, сатанинский клекот смолк, зато гранит гудел пением, можно было даже мелодию различить: «О ты, мое чудовище, отдай свое сокровище!»
Ф-фу, выбрались наконец. Воля, простор, свежесть, благодатное утро, будто вернулся в свой двадцатый век!
6
— Вы, сотоварищ, все-таки не втаскивайте меня в политические дела. Найти мальчика — святое дело. Но у меня есть принцип, я не мешаюсь в игру партий.
Акоминат вскинул ладони, словно встретил скорпиона.
— Помилуйте, — убеждал Денис. — При чем тут игра партий… Просто я хочу изложить вам придуманные мною два варианта освобождения маленького принца. А вы, с вашим знанием придворной обстановки…
— Вот потому я и предпочитаю не вмешиваться.
— Как угодно, — Денис не мог скрыть досады. — Хотя мне будет грустно расставаться с вами.
— И мне, признаться… Но что поделать, если приходит час. Почитывайте меня там, у себя, наверху, коль повезет вам возвратиться. Пуд соли мы с вами все-таки съели. Да хранит вас Одигитрия, покровительница странствующих! Меня, правда, несколько обидело ваше замечание по поводу якобы прямолинейности моей диалектики. Я же все-таки последователь Платона, а не какого-то там вашего Детектива…
— Скорее уж Маркса, — улыбнулся Денис, досада с него слетела.
— Кого, кого? — историк схватился за записные таблички.
— Нет, нет, это так, шутка… Долго объяснять. Вот что, мой ученый коллега, хоть вы и не верите в мое происхождение из-за океана времен, я по-дружески хочу вас предупредить. Через пятнадцать лет империя рассыпется, как соломенный шалаш. Варвары ринутся и не встретят сопротивления. Позаботьтесь хотя бы о себе!
— Э! — махнул Акоминат. — А вы думаете, мы не чувствуем этого? Не надо быть особым пророком. Апатия, равнодушие какое-то, например, к судьбе Андроника, хотя, вы знаете, я не разделял его убеждений. А что мы можем сделать?
Он неторопливо достал шелковый платок, обтер им лицо, благообразную бородку и закончил почти трагическим шепотом:
— Ничего!
Денис непроизвольно протянул ему на прощанье обе руки, ожидая, что он не отзовется на этот жест, но Никита пожал их с чувством, и они расстались (ах, как жаль, как все-таки жаль!), чтобы больше не встретиться никогда.
