В вопросе Армана вылилось все его страдание, вся его ревность.
– Да, – ответила она.
Облако печали омрачило чело Армана и затуманило его взор.
– Неужели вы забыли вашу вчерашнюю клятву? – прошептал он.
– Разве я дала вам клятву? – спокойно спросила она.
– Конечно.
– Какую же?
– Вы мне клялись, что если полюбите кого-нибудь…
– То этот кто-то будет вы, не правда ли?
– Ах!
– Но кто сказал вам, что я люблю человека, во власти которого нахожусь?
– О! Если вы не любите его, если он не муж ваш… Она остановила его гордым жестом.
– Мне кажется, – холодно заметила она, – что вы, который напоминаете другим их клятвы, сами забываете свои.
Арман вздрогнул, ужас охватил его. Дама в черной перчатке не была уже более грациозной и беспечной женщиной, которая встретила его обворожительной улыбкой. Ее взгляд горел злым и зловещим огнем, мраморный лоб покрылся глубокими морщинами, губы дрожали от гнева.
– Вспомните, – надменно сказала она, – что я согласилась встречаться с вами лишь после того, как вы поклялись мне никогда не разузнавать что-либо о моей жизни.
– Это правда, – прошептал Арман, в смущении опустив голову.
– Если вы хотите знать ее, если с вас мало того, что я рискую своей жизнью ради вас, то уходите сейчас же! Вы не увидите меня больше никогда.
Арман упал на колени.
– Простите, – умолял он. – Это была ревность.
– Разве у вас есть на то право? – спросила она голосом, в котором звучала ирония и который пронзил сердце молодого человека, как лезвие кинжала.
Но он не успел ответить. Как будто последние слова утишили гнев Дамы в черной перчатке, она приветливо протянула руку пораженному Арману. На губах у нее снова появилась добрая улыбка, взгляд сделался задумчив и ласков, а голос мелодичен и печален.
– Ах, – сказала она, – простите и вы меня… я злая… а вы все-таки любите меня!
Он вскрикнул от радости, целуя протянутую ему руку.
– Простите меня, – повторила она, – и если вы действительно любите меня, не старайтесь проникнуть в тайну, окружающую меня. Любите меня такой, какова я есть.
– Хорошо, – покорно сказал Арман.
И так как он все еще стоял на коленях, с восхищением любуясь ею, то она дотронулась своим надушенным пальчиком до локона черных волос, который упал ему на лоб, и откинула его назад.
– Слушайте! Приходите сюда каждый вечер… но не спрашивайте, ни кто этот человек, который угрожает вашей и моей жизни, ни почему я нахожусь в замке де Рювиньи. И еще вот что: приходите сюда всегда с оружием – с кинжалом или пистолетом. А теперь уходите… Так нужно! Каждая лишняя минута, которую вы проведете здесь, будет стоить нам, быть может, целого года нашей жизни… Уходите!
В эту минуту в отдалении раздался резкий звук охотничьего рога. Лицо молодой женщины выразило немой ужас. Арман заметил, что она побледнела как смерть.
– Уходите! Уходите скорее, – твердила она, – пора… Она подбежала к двери будуара, отворила ее и два раза ударила в ладоши. Человек, служивший уже проводником Арману, явился на ее зов, по-прежнему опустив на лицо капюшон плаща.
– До свидания! До… завтра… лодка будет вас ждать… в тот же самый час.
Она толкнула его в коридор и быстро затворила за ним дверь. Арман не успел сказать ей ни слова.
Его таинственный вожатый, как и раньше, взял его за руку, снова провел по коридору, через большую гостиную и площадку, затем оба спустились по лестнице и тропинке к берегу и вскочили в лодку.
Час спустя Арман уже причаливал к бухточке, которую называли Таможенной бухтой, а через четверть часа, найдя свою лошадь, мчался в свой замок.
Полковник уже лег в постель, но он еще не спал и слышал, как вернулся сын.
«Ну, что же? – вздохнул старик, – мне все же больше по сердцу подобные его похождения, чем роковая страсть, которая подтачивала его в Париже. Мое дитя спасено».
Три следующие дня Арман провел крайне однообразно: каждый вечер он уезжал в один и тот же час из замка и направлялся к Таможенной бухте, где его ждал в лодке неизвестный, который отвозил его в Рювиньи.
Каждый вечер, пробираясь одним и тем же путем, он заставал все в той же комнате Даму в черной перчатке, которая, улыбаясь, бросала ему нежный взгляд и протягивала руку. Он проводил у нее целый час, все время стоя на коленях перед нею и нашептывая тысячу милых глупостей… Она с улыбкой слушала его, и ее взгляд, казалось, говорил: «Я также люблю вас, но будьте терпеливы… ждите… такая женщина, как я, колеблется долго…»
И Арман ждал, не переступая границ почтительной любви.
Таким образом проходил час. Затем вдруг, при малейшем шуме, она вздрагивала, становилась беспокойной и говорила:
– Он может прийти… он идет… уходите! Уходите!
И Арман уходил, очарованный ее улыбкой и в то же время терзаясь ревностью.
Но, поклявшись уважать тайну, окружавшую эту женщину, он уходил, не поворачивая головы, не пытаясь ничего понять или угадать. Ни разу он не задал вопроса своему таинственному проводнику, ни разу даже не подумал расспросить в окрестностях, кто такие настоящие хозяева замка де Рювиньи.
В четвертый вечер, однако, переступая порог будуара, где она, по обыкновению, ожидала его, он почувствовал, что страшное подозрение закралось в его сердце.
«Почем знать, – подумал Арман, – не играет ли мною эта женщина, которая едва дозволяет мне целовать свою руку. Как только я ухожу, я, так покорно и благоговейно преклоняющийся перед нею, не смеющий коснуться губами ее лба, быть может, другой… тот, которого она боится… и, может быть, вместе с тем любит…».
Эта мысль до такой степени поразила Армана, что он вдруг изменил свое поведение относительно Дамы в черной перчатке.
«О, – подумал он, садясь рядом с нею, – я должен узнать, действительно ли она меня любит…»
Что произошло затем? Или, вернее, на какую дерзкую выходку отважился Арман? Это осталось тайной между ним и ею.
Но молодая женщина внезапно поднялась с места с видом оскорбленной королевы и, указав Арману на дверь, сказала:
– Уходите! Уходите!
В голосе Дамы в черной перчатке слышался такой гнев, что молодой человек испугался. Он испугался, как ребенок, который забылся и не оказал должного уважения своей матери. Его охватило отчаяние, доходящее до головокружения, которое овладевает влюбленным, когда ему кажется, что он навеки погубил свое счастье.
Он тоже встал… Он встал, как человек пьяный или безумный, с пылающими глазами и с головой, полной какого-то неясного шума. Он сделал шаг к двери, но остановился в нерешительности и обернулся.
– Да уходите же! – повторила она сухим, повелительным голосом, в котором, казалось, звучало презрение.
