Точка в точку то же повторилось и в день дежурства Янкеля, но только на этот раз речь Викниксора была посвящена вопросам этическим. С гневом и презрением громил завшколой ту часть несознательных учеников, которая предается отвратительному пороку обжорства, стараясь получить свою порцию поскорее и вне очереди.
Речь кончилась. Довольна ли была аудитория, осталось неизвестным, но завшколой был удовлетворен и уже собирался уйти к себе, чтобы принять и свою порцию селедочного бульона и пшенной каши, как вдруг всю эту хорошо проведенную программу нарушил эконом.
Он старческой, дрожащей походкой выпорхнул из двери, подковылял к заву и стал что-то тихо ему говорить. Шкидцы нюхом почуяли неладное, физиономии их вытянулись, и добрая пшенка, пища солдат и детдомовцев времен гражданской войны и разрухи, обычно скользкая, неощутимая и гладкая, вдруг сразу застряла в десяти глотках и потеряла свой вкус.
В воздухе запахло порохом.
Эконом говорил долго, — пожалуй, дольше, чем хотелось шкидцам.
Десять пар глаз следили, как постепенно менялось лицо Викниксора: сперва брови удивленно прыгнули вверх и кончик носа опустился, потом тонкие губы сложились в негодующую гримасу, пенсне скорбно затрепетало на горбинке, а кончик носа покраснел. Викниксор встал и заговорил:
— Ребята, у нас случилось крупное безобразие!
Экстерны беззаботно впились в дышавшее гневом лицо зава, ожидая услышать добавочную речь в виде второго десерта, но у живущих сердца робко екнули и разом остановились.
— В нашей школе совершена кража. Какие-то канальи украли из передней нашего эконома одиннадцать пачек табаку, присланного для воспитателей. Ребята, я повторяю: это безобразие. Если через полчаса виновные не будут найдены, я приму меры. Так что помните, ребята!..
Это была самая короткая и самая содержательная речь из всех речей, произнесенных Викниксором со дня основания Шкиды, и она же оказалась первой, вызвавшей небывалую бурю.
За словами Викниксора последовало всеобщее негодование. Особенно возмущались экстерны, для которых все это было неожиданным, а интернатским ничего не оставалось делать, как поддерживать и разделять это возмущение.
Буря из столовой перелилась в классы, но полчаса прошло, а воров не нашли. Таким образом, автоматически вошли в силу «меры» завшколой, которые очень скоро показали себя.
После уроков у интернатских отняли пальто. Это означало, что они лишены свободной прогулки.
Это был тяжелый удар.
Само по себе пришло тоскливое настроение, и хотя активное ядро — Цыган, Воробей, Янкель и Косарь старались поддерживать дух и призывать к борьбе до конца, большим успехом их речи уже не пользовались.
Напрасно Цыган, свирепо вращая черными глазами и скрипя зубами, говорил страшным голосом:
— Смотрите, сволочи, стоять до последнего. Не признаваться!..
Его плохо слушали.
Долгий зимний вечер тянулся томительно и скучно.
За окном, покрытым серыми ледяными узорами, бойко позванивали трамваи и слышались окрики извозчиков. А здесь, в полутемной спальне, томились без всякого дела десять питомцев. Янкель забился в угол и, поймав кошку, ожесточенно тянул ее за хвост. Та с отчаянной решимостью старалась вырваться, потом, после безуспешных попыток, жалобно замяукала.
— Брось, Янкель. Чего животную мучаешь, — лениво пробовал защитить «животную» Воробей, но Янкель продолжал свое.
— Янкель, не мучь кошку. Ей тоже небось больно, — поддержал Воробья Косарь.
Кошкой заинтересовались и остальные. Сперва глядели безучастно, но, когда увидели, что бедной кошке невтерпеж, стали заступаться.
— И чего привязался, в самом деле!
— Ведь больно же кошке, отпусти!..
— Потаскал бы себя за хвост, тогда узнал бы.
В спальню вошел воспитатель.
— Ого, Батька пришел! Дядя Сережа, дядя Сережа, расскажите нам что-нибудь, — попробовал заигрывать Цыган, но осекся.
Батька строго посмотрел на него и отчеканил:
— Громоносцев, не забывайтесь. Я вам не батька и не Сережа и прошу ложиться спать без рассуждений.
Дверь шумно захлопнулась.
Долго ворочались беспокойные шкидцы на поскрипывающих койках, и каждый по-своему обдумывал случившееся, пока крепкий, властный сон по одолел их тревоги и под звуки разучиваемого Верблюдычем мотива не унес их далеко прочь из душной спальни.
* * *Рано утром Янкель проснулся от беспокойной мысли: цел ли табак?
Он попытался отмахнуться от этой мысли, по тревожное предчувствие но оставляло его. Кое-как одевшись, он встал и прокрался в зал.
Вот и кафедра. Янкель, поднатужась, приподнял ее и, с трудом удерживая тяжелое сооружение, заглянул под низ, по табаку не увидел.
Тогда, потея от волнения, он разыскал толстую деревянную палку, подложил ее под край кафедры, а сам лег на живот и стал шарить. Табаку не было. Янкель зашел с другой стороны, опять поискал: по-прежнему рука его ездила по гладкой и пыльной поверхности паркета.
Он похолодел и, стараясь успокоить себя, сказал вслух:
— Наверное, под другой кафедрой.
Опять усилия, ползание и опять разочарование. Под третьей кафедрой табаку также не оказалось.
— Сперли табак, черти! — яростно выкрикнул Янкель, забыв осторожность. — Тискать у товарищей! Ну, хорошо!
Злобно погрозив кулаком в направлении спальни, он тихо вышел из зала и зашел в ванную.
Когда он снова показался в дверях, на лице его уже играла улыбка. В руке он держал плотно запечатанную четвертку табаку.
* * *— Элла Андреевна! А как правильно: «ди фенстер» или «дас фенстер»?
— Дас. Дас.
Эланлюм любила свой немецкий язык до самозабвения и всячески старалась привить эту любовь своим питомцам, поэтому ей было очень приятно слышать назойливое гудение класса, зазубривавшего новый рассказ о садовниках.
— Воронин, о чем задумался? Учи урок.
— Воробьев, перестань читать посторонние книги. Дай ее сюда немедленно.
— Элла Андреевна, я не читаю.
— Дай сюда немедленно книгу.
Книга Воробьева водворилась на столе, и Эланлюм вновь успокоилась.
Когда истек срок, достаточный для зазубривания, голос немки возвестил:
— Теперь приступим к пересказу. Громоносцев, читай первую строку.
Громоносцев легко отчеканил по-немецки первую фразу:
— У реки был берег, и на земле стоял дом.
— Черных, продолжай.
— У дома стояла яблоня, на яблоне росли яблоки.
Вдруг в середине урока в класс вошел Верблюдыч и скверным, дребезжащим голосом проговорил, обращаясь к Эланлюм:
