— Почему проклятую?
— Потому что она дважды заманивала меня в царство теней, и на этот раз я не вижу из него выхода.
— Почему вы покинули ваших турецких друзей? Вы были там в безопасности.
— Как я только что сказал, ваше пение сирены позвало меня из ночи.
— Еще вы сказали, что мы можем говорить искренне, для меня это означает говорить без страха. Вы утверждаете, моя музыка тронула вас, и я польщена, но одна лишь музыка не может служить достаточной причиной, во всяком случае сравнимой по силе с вашей заветной мечтой.
— Вот тут вы меня поймали, — признался Матиас. Он внимательно посмотрел на нее. Она ожидала, что он признается ей в страсти, сравнимой с ее собственной. Но он сказал: — Моей мечтой остается увидеть, как вы воссоединитесь со своим сыном. И желание это только усилилось с тех пор, как я познакомился с вашим замечательным мальчиком, могу даже сказать, моим добрым другом и товарищем по оружию.
Он говорил от души, и она была тронута. Но и только. Карла ощутила укол совести за то, что питала большую привязанность к этому мужчине, чем к своему сыну. Она завидовала прочности отношений, связывавших Тангейзера с Орланду, которого сама она едва знала. Она подавила свои чувства, вместе с разочарованием, и ничего не ответила.
— Скажем так, ваше поручение оказалось гораздо сложнее, чем я мог себе вообразить, — продолжал Матиас. — И ситуация продолжает усугубляться, но упорство приносит свои плоды, и я не склонен поддаваться отчаянию. Насколько вам известно, Орланду находится в безопасности в лагере моего наставника Аббаса бен-Мюрада, командира желтых знамен, человека редкостной доброты и мудрости. Рано или поздно Орланду попадет в Стамбул, там я его отыщу, и, уверен, сделать это будет гораздо проще, чем здесь. — Он махнул рукой на бедлам. — Сложность, с которой мы столкнулись теперь, — как выбраться из этого сумасшедшего дома.
На мгновение Карла была сбита с толку. Сама идея показалась ей нелепостью.
— Выбраться?
— Если я отыщу способ, отправитесь ли вы со мной?
— Уехать с Мальты?
— Уехать, покинуть, сбежать — называйте, как хотите, — сказал он. — Вы, я, Ампаро и Борс.
— А остальные?
— Остальные прекрасно погибнут и без нашего участия, Папа в утешение обещал им прямое вознесение на небеса.
Он вроде бы говорил совершенно серьезно. Она сказала:
— Я не могу поверить, что слышу от вас такое.
— Вы связываете собственную судьбу с судьбой Религии. Более того, и свое сердце, свой разум, может быть, даже свою душу. Я понимаю. В принадлежности к чему-то человек черпает успокоение. И ни один строительный раствор не скрепляет надежнее, чем угроза смерти. Но только не воображайте, будто бы здесь на карту поставлены некие высшие принципы. Это просто еще одна грязная война. Она закончится. На карте изменят одну линию. Потом будут еще войны. И еще. А после того еще. Люди вроде шаха Сулеймана или Ла Валлетта будут вести подобные войны, пока существует род человеческий, — это страстное желание заложено в самой природе людей, — и они никогда не ощутят нехватки последователей или причин продолжать это. Я признаю, что нет более захватывающей потехи. Но сейчас меня привлекает иное времяпрепровождение. Вы отправитесь со мной? Или вас тоже захватило страстное желание войны?
— Для меня это никакая не потеха, это скорее гнусность. Но бежать — это мне кажется неправильным.
— Ваша храбрость перед лицом смерти не нуждается в дополнительных доказательствах. Возможно, вам следует испытать, не боитесь ли вы жизни.
— Что, если Религия победит в войне?
— Победит? — Он засопел. — Время обращает подобные победы в прах, без всякого исключения. Кому есть дело до того, что Ганнибал завоевал Канны? А Тимур Хромой — Анкару? А Александр — Гавгамелу? Все они теперь прах, и их могущественные империи тоже, то же самое произойдет и с оттоманскими турками, и с испанцами, и со всеми остальными, кто еще появится однажды и точно так же в один прекрасный день исчезнет. Мое понимание победы состоит в том, чтобы сделаться старым и толстым, увидеть в жизни что-нибудь прекрасное — может быть, даже создать что-то прекрасное самому, — вкусно есть, ощущать дуновение ветра на лице и нежность плоти любовницы в руках.
— У меня есть долг перед больными. Священная обязанность.
— Значит, ваш сын для вас ничего не значит. — Карла вздрогнула из страха, что в его словах может оказаться доля правды. — А Ампаро, Борс и я можем отправляться в ров к остальным мертвецам, мы, которые оказались в аду, выполняя ваше повеление.
От смущения Карла лишилась дара речи. Она ощущала жгучий стыд. Она старалась не смотреть ему в глаза.
Он продолжал:
— Я на самом деле собирался уже сесть на корабль, идущий в Триполи, когда услышал вашу музыку.
— Так почему же вы не оставили нас в нашем безумии и не отправились?
— Потому что я укрепился в нелепом убеждении, будто люблю вас.
Карла пристально посмотрела на него. Сердце ее колотилось где-то в горле. Тангейзер выдержал ее взгляд.
— Борс сказал мне, что на войне любовь — не то чувство, которому следует доверять. Потому что война делает мужчин глупцами, а любовь лишь усиливает сумасшествие, следовательно, и говорить о подобных вещах глупость, потому что мы говорим не то, что имеем в виду. Но пусть так.
Он протянул руку через расстояние, разделяющее их, и коснулся ее щеки, а она прижалась лицом к его ладони, и дрожь прошла по ее телу. Он провел пальцами по ее волосам, и Карла откинула голову назад. Она ощутила на своем лице его дыхание и посмотрела на него. Глаза Тангейзера были пронзительно-голубыми, даже в тусклом желтом свете. Разум Карлы уплывал куда-то, тело таяло. От восторга, от печали, от страха. От смутного чувства вины. Губы ее приоткрылись, она закрыла глаза, и он поцеловал ее. Борода Тангейзера колола ей кожу. От него пахло пороховым дымом и потом, и запах пота всколыхнул воспоминание о том разе, когда она впервые пожелала его, в саду на холме. Его губы поразили Карлу нежностью своего прикосновения. Он вздохнул, не отрываясь от нее. Его губы прижались сильнее. Она хотела кинуться к нему, обнимать и чтобы он обнимал ее, утолить свою жажду, упасть и сдаться, забыться, раствориться в его руках. Но руки и ноги не слушались ее, и вместо этого она лежала на его ладони, будто качаясь на океанской волне. Потом его губы отстранились и рука тоже, а она не двигалась и не хотела двигаться, потому что не хотела, чтобы все это кончилось.
— Вы плачете, — произнес он.
Карла открыла глаза, рассеянно поднесла руки к лицу. Щеки были мокрые. Она утерла их. Она ощущала себя дурой. Весь ее восторг куда-то пропал.
