— О монсеньер!..
— Как видите, я своих мыслей не скрываю: все, что делаю, я делаю для себя, пока не придет моя смерть. А она не замедлит.
— Ах, сколько здесь преувеличений!
— Нисколько, герцог.
— Монсеньер, вы преувеличиваете расходы.
— Сами увидите!
— Вы преувеличиваете опасность.
— Отнюдь. А вот вам как бы на этом не обжечься.
— В конце концов, вы что же, помешаете королю быть молодым?
— Э, вовсе нет, Боже правый! Отлично! Вот я, помянув имя дьявола, уже и возвращаюсь к Господу: это добрый знак. Нет, я не стану мешать королю быть молодым, наоборот, я же, видите ли, отыскал для него два капитала, в то время как другие нашли бы ему разве что один, да и то с большим трудом.
— Два капитала?
— Юность и власть, два великолепных светильника, совсем новенькие, из самого лучшего воска, собранного Мазарини, человеком ловким, и отлитого вашим дедом, человеком великим; два светильника, которые король Людовик Четырнадцатый так славно жег одновременно с двух концов, что, право же, они несколько укоротились.
— Это верно!
— Вы видите сами, надо, чтобы королю, моему ученику, их хватило до конца дней, которых, как я уповаю, ему отпущено много.
— Будем надеяться.
— Вот я и принимаю меры заранее. Позволяю королю расходовать один из своих капиталов, но ни в коем случае не оба разом. У него есть его юность, она ничего не стоит, так пусть он пока что тратит ее, а там посмотрим.
— Но молодой король — это король-мот.
— Ничего подобного! Юный монарх — это приятный амурчик, которого женщины так и рвут из рук одна у другой. Он соглашается любить их, позволяет им обожать его. Он дарит горошину, а срывает стручок, дает взаймы яйцо, а получает курицу.
— Дьявольщина! Монсеньер, что за мораль! Знаете, у меня в полку были вербовщики, проводившие в жизнь подобные теории, так солдаты называли их… обиралами.
— Охотно верю; ваши солдаты всего лишь солдаты, а вербовщики — не более чем сержанты, в лучшем случае скромные фурьеры. Но сделайте их полковниками — и с ними станут считаться; повысьте их до маршалов — и вы придете рассказывать мне, как у них идут дела; превратись они в принцев крови — вы будете ими восхищаться, в королей — их признают праведниками.
— Ну и ну, монсеньер! Почему же праведниками?
— Потому, господин герцог, — сурово отчеканил Флёри, — что ни одна жемчужина в уборе королевской любовницы не стоит дешевле десяти тысяч фунтов хлеба, отнятого у народа, которым правит этот король.
Ришелье отвесил поклон.
— Может быть, моя политика представляется вам недостойной дворянина?
— Монсеньер, я не скажу более ни слова.
— Поверьте мне, герцог, — с тонкой улыбкой прибавил старик, — я пекусь о том, чтобы не слишком урезывали долю моих друзей.
— Таким образом, госпожа де Майи будет допущена при условии, что добровольно согласится жить в бедности?
— Да.
— И в подчинении?
— Да. От прочего я ее избавлю.
— Жесткие условия, монсеньер.
— Не думаете же вы, что я стану давать любовницам то, в чем отказываю королеве?
— Но, быть может, король вас вынудит?
— Ах! — вскричал старик с живостью, разом открывшей Ришелье всю подоплеку его расчетов. — Я только этого и жду! Пусть король применит силу, тут уж я буду освобожден от ответственности, и тогда мы увидим…
«Ладно, — подумал Ришелье. — Я тебя понимаю».
— Впрочем, — поторопился добавить Флёри, — разве вы только сейчас не говорили мне, что графиня разлюбила своего мужа?
— Она ушла от него.
— И что она влюблена в короля?
— Допустим.
— Допустим? Вы же вполне определенно утверждали,
что она пылка и мечтательна, что у нее легкий пушок на губе и черные брови?
— Это бесспорный факт.
— Значит, она не сможет победить своего влечения к королю.
— Надо бы спросить у нее самой.
— Тут уж ваша забота.
— Я постараюсь как можно усерднее повиноваться вашей воле.
Флёри не выдал досады, вызванной столь упорной решимостью Ришелье оставаться под прикрытием его указаний.
— Подвожу итоги. Если госпожа де Майи любит короля, ей не слишком важно, будет ли он обходиться с ней как с Клеопатрой или Лукрецией.
— Возможно; но как же гордость?
— Мы условились, что она оставит ее при себе.
— Монсеньер меня сразил.
— Вашим же оружием. Впрочем, герцог, вы, может быть, опасаетесь за надежность номера седьмого? Хотите, поищем кого-нибудь другого?
— О нет, монсеньер; остановимся на этом решении! Бороться с вами слишком утомительно.
— Да, тут потребна строгая логика.
— Предпочитаю попытать счастья в поединке с женщиной.
Прелат усмехнулся.
— Герцог, — сказал он, — не забывайте, что я ваш лучший друг, если вам угодно удостоить меня такой чести.
Ришелье поклонился.
— Во всем этом меня удручает лишь одно, — вздохнул он.
— Но что же, Боже?
— Прискорбно слышать, что король Франции будет скупцом. Такого не случалось со времен…
— Со времен… вашего деда, — лукаво обронил старик. Возможно, Ришелье и ответил бы что-то. Но Флёри его перебил:
— Какая вам разница, в конце концов, — спросил он, — скупцом будет король или расточителем?
— Э, монсеньер, вы судите об этом как человек, удалившийся от мира.
— Я удалился от мира, это правда, но к вам, мой любезный друг, потекут все мирские барыши.
— Ко мне?
— Ну, разумеется, к вам.
— Какие уж тут барыши, Бог мой, если король скуп?
— Э, герцог, король не может быть скупым, если он что-то обещает или при нем есть люди, которые обещают за него.
— Ба! Монсеньер, вам угодно шутить?
— Нет, право слово!
— Вы называете богатым того, кому дано обещание, монсеньер?
— Конечно.
— Если обещание сдержат, то да.
— Это вполне очевидно: кто же вообразит, что король Франции или министр французского монарха может нарушить слово?
— О! — вскричал Ришелье восхищенно. — Вот это речь так речь. Стало быть, Людовик Пятнадцатый, скупец и скаред, всегда будет держать свое слово?
— Вы сомневаетесь в этом, герцог?
— Если вы за это отвечаете, нет.
— Ручаюсь головой.
— Монсеньер, ни слова больше.
— Все у вас есть, герцог, не хватает лишь одного: памяти.
— Мне, монсеньер?
— Да, вам. Помните, что было вам обещано?
— Ох, черт возьми! Я это помню, еще бы. Этого я никогда не забуду.
— Вот и все, что требуется: память, чтобы держать в ней все, память, чтобы…
— … чтобы продержаться самому.
— Прощайте, герцог.
— Монсеньер, примите тысячу уверений в моем почтении.
И Ришелье удалился.
