Такие мысли были у меня в голове, когда в тот вечер я пробирался к Большерецку.
Я был почти уже у самой крепости, когда впереди себя заметил фигуру, которая двигалась в одном со мной направлении. Я пошёл быстрее, потому что фигура показалась мне знакомой. Сердце у меня забилось неспокойно. Я окликнул:
— Вань…
Фигура остановилась.
Несомненно, это был Ванька. Но зачем он здесь? Что делал он у нас в посёлке? Хорошо, что я его встретил так вовремя.
— Вань… Где ты был?
— Хотел к тебе пробраться в кузню. Да вот повернул.
— Ну-ка, пойдём за кладбище. Мне поговорить с тобой надо.
Ванька замотал головой.
— Сейчас не могу. Хочешь завтра, после школы?
Я видел, что Ванька торопится и что он очень испугался, увидев меня. Что ж, тем лучше! Скорее конец!
— Пойдём сейчас за кладбище, — сказал я твёрдо.
— Не могу я сейчас, Лёнька. Раз не могу, значит, не могу.
Тогда я вскинул ружьё на руку.
— Ванька! — сказал я. — А верить ты мне можешь?
— Могу!
— Так вот знай, что ружьё у меня заряжено самой крупной картечью. Семь штук в заряде, и попасть в тебя легче, чем промахнуться. Если ты сейчас побежишь, Нест схватит тебя за торбаса, а я выпалю. Видишь, придётся тебе поговорить со мной.
Ванька притих:
— Ну, спрашивай.
— Куда ты идёшь?
— В крепость. К Нилову.
— Зачем?
— Передать записку.
— Идём на кладбище.
— Нет.
Я поднял кремень у ружья, и пружина звонко звякнула на морозе.
— Какое письмо?
— Ну что ты, Лёнька, пристал! Не могу я сказать, и всё.
Я решил ещё раз подействовать убеждением.
— Ванька, мы с тобой дружили много лет, и ты мне в дружбе клялся. Скажи, друг ты мне или враг?
— Друг, — ответил Ванька, не задумываясь.
— Почему же тогда не говоришь, от кого письмо?
— Не велено. Мне целковый обещан, если я его Нилову тайно передам.
— Ванька, здесь дело не целковым пахнет, а человеческими жизнями. Скажи, от кого письмо.
— От офицера Леонтьева.
— Давай его сюда.
— Нет. На что оно тебе? Он помилования просит. Какое тебе дело?
— Есть дело. Если сейчас не передашь, я в тебя влеплю всю картечь, какая у меня в стволе. Возьму письмо, а труп твой в Большую сволоку. Вынесет тебя в море, никто и не узнает…
Должно быть, Ванька первый раз сообразил, что дело пахнет не шуткой. Спросил испуганно:
— Неужели застрелишь?
— Застрелю.
— А если письмо отдам, на Лопатку меня возьмёте?
— А это не ты на нас Казаринову донёс?
— Что ты, Лёнька, обалдел, что ли? Я же клятву тебе дал, что никому не скажу…
— И сыну его ничего не говорил?
— Ни слова…
— Ванька!..
Плохо, должно быть, я знал людей, когда предполагал, что Ванька Устюжинов изменник. Сейчас он стоял передо мной таким, каким я его знал последние пять лет. Даже в темноте я видел, как он улыбается своей растерянной улыбкой.
Я опустил кремень на ружьё, и мне сразу стало весело. Все мои мучения окончились в этот миг. Я легонько ударил Ваньку по шее, он меня ткнул в бок, и мы пошли по дороге к нашему посёлку.
По пути Ванька мне рассказал, что он пробирался к нам в кузницу, так как очень соскучился по мне. На улице встретил офицера Леонтьева, который зазвал его к себе в избу, угостил сахаром и просил потихоньку снести письмо к Нилову.
— Рубль обещал мне и ножик, — секретно сообщил Ванька.
— Хороший ножик?
— Хороший. В кожаных ножнах. Ну, всё равно, чёрт с ним! Только чтобы поляк взял меня на Лопатку…
Мы пришли в избу Хрущёва и застали всех в сборе. Даже Беспойск был там. Я сейчас же рассказал подробно, как письмо досталось Ваньке, но не сказал, как вернул Ваньку от крепости. Беспойск тут же вскрыл письмо и прочёл. Нахмурился, передал Хрущёву. Потом посмотрел на Ваньку.
— Ну, молодец! Побольше бы таких. Что тебе сделать?
Вместо Ваньки заговорил я:
— Он хочет ехать с нами на Лопатку. Будет работать.
— Хорошо. На Лопатку так на Лопатку. А теперь идите, ребята.
Мы вышли из избы. Нам было о чём поговорить. Но Хрущёв закричал в дверь, чтобы мы далеко не уходили, нас скоро позовут. И правда, скоро позвали.
Мы вошли в избу и увидели, что все офицеры сидели за столом. Хрущёв — посередине.
Он нас и начал допрашивать. Просил говорить только правду. Мы пообещали.
— Почему Леонтьев сам не пошёл с письмом? — спросил Хрущёв Ваньку.
— Сказал, что болен, сам идти не может.
— Видел он, что ты сюда пошёл?
Тут я ответил за Ваньку:
— Нет, не видел. Мы задами прошли.
— Когда ты обещал вернуться с ответом?
— Скоро.
— Тогда нам надо торопиться, — сказал Беспойск. — Изменник не ждёт. Если скоро ответа не будет, он сам пойдёт к коменданту с доносом. Идите, ребята.
Мы вышли с Ванькой, походили около дома с надеждой, что нас пригласят ещё. Но больше нас не звали, и мы пошли домой, где разговаривали до ночи. Когда Ванька ушёл, я побежал в кузню. Но отца там не было, и я вернулся домой.
Отец пришёл поздней ночью. Я проснулся и начал было рассказывать ему всю историю. Он махнул рукой.
— Знаю, дело прошлое! Леонтьев умер.
— Когда умер?
— Час назад. Не в том дело. Беспойск приказал сорок штыков приготовить. Лопат, говорит, и борон больше не надо. Так что ты в школу завтра не ходи.
Я не пошёл в школу на другой день. К обеду по посёлку распространилось известие о смерти Леонтьева. Вечером его похоронили.
Только гораздо позже, через полгода, я узнал, что Леонтьев посылал с Ванькой Нилову донос, указал весь секретный комитет по фамилиям и даже о том, что отец сделал штык, написал. По приговору секретного комитета Панов заставил Леонтьева выпить стакан чаю с казариновским сахаром.
Перед смертью Леонтьев сознался, что записку Казаринову написал тоже он.
Приехал верхом на олене Паранчин. Давно у нас не был. Ловко соскочил с седла, отпустил оленя, вошёл в избу. Стал у порога, начал улыбаться во весь рот.
Отец ему обрадовался, закричал:
— Что?
— Гаги улетели с залива, значит, скоро весна. На Чекавке стал корабль, должно быть, из Охотска, промысловый. А может быть, и не промысловый.
Что скоро весна, это мы знали и без Паранчина. Небо долго оставалось зелёным после захода солнца, и дни заметно увеличивались. Но откуда взялся корабль?
Отец посмотрел на меня тревожно. Корабль из Охотска на Чекавке — это не было предусмотрено нами.
— Чей корабль, Паранчин?
— Говорю, не знаю. Небольшой, с одной мачтой.
