– Как… – пробормотал он, бледнея и отступая на шаг. – Вот этот рыцарь… этот великан… Ноэль, признайся, ты хочешь сыграть со мной дурную шутку…
Он снова приблизился и стал пытливо вглядываться в лицо своей дочери, ища в нем черты, которые, быть может, еще сохранились у него в памяти, хотя прошло уже двадцать шесть лет. Он все еще не мог поверить, это читалось по его глазам и лицу, пока что не выражавшему бурной радости. Но вот Агнес заговорила… Услышав ее голос, Бруно вздрогнул. Глаза его расширились, рука легла на грудь, словно стараясь унять биение сердца, и он шагнул навстречу… Тут он увидел, как она подняла свои руки, готовая броситься к нему и обнять его.
– Это я, отец, твоя дочь… – произнесла Агнес, несколько смущенно улыбаясь. – Мать так мечтала, чтобы мы встретились… Она мне все рассказала, даже описала шрам над твоей левой бровью, которого уже не видно. И еще она сказала, что я одна у нее на всем свете, и у тебя тоже нет других детей, кроме меня, твоей единственной дочери. Живя в неизвестности, я, тем не менее, люблю тебя всей душой, как любит до сих пор моя бедная мать аббатиса. Не смотри, что я в облике рыцаря, и обними скорее свою дочь, дорогой отец…
И она бросилась в объятия епископа Бруно.
Ноэль, опустив взгляд, отошел в сторону. Наткнулся на стул. Присел, решив, что на это теперь уже не требуется позволение хозяина. Стул предостерегающе заскрипел всеми своими перекладинами. Ноэль поторопился подняться с него, но опоздал. Стул развалился, будто сам Антей, устав держать небо, уселся на него.
Отец и дочь ничего не услышали и не увидели. Мало того, они, кажется, даже забыли о присутствии третьего лица, всецело занятые друг другом, глядя неотрывно глаза в глаза и что-то говоря при этом, должно быть, касающееся аббатисы. Ноэль не слушал их; сложив руки за спиной, он принялся разглядывать развешанные по стенам полотна со сценами из библейских сюжетов. Потом его внимание привлекли бюсты Цезаря и Карла Великого верхом на коне, рядом – Генриха Птицелова[14], тут же – фигура распятого Христа. Наконец он оглянулся на неожиданно встретившихся родственников. Пожалуй, стоит прийти на выручку одному из них в силу некоторого вполне естественного смущения.
Не обращая на него ни малейшего внимания, отец с дочерью сидели на диване и, взявшись за руки, вели оживленную, но прерывистую беседу.
– Так ты, значит, приняла образ рыцаря? – спрашивал епископ Бруно, не сводя глаз с дочери. – Но зачем? Гоже ли это для женщины?
– Для меня – да! – убежденно ответила Агнес. – Я здоровая, сильная, одной рукой могу поднять человека. К чему быть женщиной, если я рождена стать воином? Я не желаю шить, вязать, перебирать струны на лютне и петь песни; моя рука не может держать ничего, кроме меча, топора, лука и копья, которым я поражаю цель с тридцати шагов. Такой уж я рождена, отец. Никто не хочет жениться на мне, – неожиданно добавила она.
– Не хочет? – улыбаясь, переспросил Бруно. – Но отчего же? Красива, умна, крепка. Чего же еще надо мужчинам?
– Они не желают спать с рыцарем, им нужна женщина – мягкая, кроткая, с голосом, подобным журчанию ручья, с белыми руками и лебединой шеей. Ничего этого у меня нет. Однажды некто вздумал посмеяться надо мной, сказав, что мне никогда не стать матерью, потому что кладбище не родит детей. Я выбросила наглеца в окно, и он упал в грязь, рядом со свиньей. Другой пожалел, что у него дома нет лестницы, которую надо подставлять всякий раз, когда ему захочется поцеловаться со мной. Я подняла его и повесила на бычий рог, что торчал в стене. «Теперь не нужно искать лестницу, – сказала я ему, – тебе стоит только позвать меня, если только мне придет охота подойти». Так он и провисел до тех пор, пока рог не обломился. Больше желающих не нашлось. Да и что за мужчины, если я тащу двух подмышками, как гусят. Мне подошел бы такой, как Ноэль. Но он мой брат, и в этом вся беда.
– Увы, папский указ запрещает браки до пятого колена, – кивнул епископ, загадочно усмехнувшись при этом. – Однако пап много, любой из них может отменить такой вердикт, во всяком случае, сделать исключение.
– Для этого, отец, надо снискать благорасположение папы. Между тем, то, что творится нынче у святого престола, скорее вызывает желание дать первосвященнику хорошего пинка под зад.
– Увы, Агнес, дочь моя, ты права. До меня доходят слухи о беззакониях, творимых папами: о грабежах народа, бесчисленных оргиях с потаскухами, которых каждый вечер приводят к ним во дворец. Особенно этим прославился нынешний, Бенедикт. Вообрази, он стал папой в двенадцать лет! Понятно, всеми делами Латерана заправляют вельможи, которые чувствуют себя хозяевами, ибо это их ставленник.
– Щенка, кажется, устраивает такое положение дел?
– Еще бы! Пиры и веселье не утихают во дворце, а каждую ночь в постель папе кладут новую шлюху.
– И это глава христианства! – в сердцах воскликнула Агнес, вскочив с места. – Что же это за религия такая, если наместником Христа является желторотый птенец! Клянусь, я лично стащу его с трона, чего бы мне это ни стоило! И ты еще спрашиваешь, отец, отчего я стала воином? Я отвечу тебе. Во-первых, чтобы однажды ворваться в папский дворец на плечах солдат, которых я буду вести за собой. Во-вторых, я готова убить любого, если увижу, что он причиняет зло тому, кто не может защитить себя. Всё кипит во мне, если я вижу вора, что крадет у нищего последнюю монету. Кто же заступится за обиженных, кроме рыцаря? И могу ли я быть кем-то другим, если не воином с копьем, мечом и железной рукой, творящей правосудие! Таким был мой дед, и такой родила меня моя мать!
– Будь иначе, мы никогда бы не встретились с сестрой, – подошел ближе Ноэль и рассказал епископу, что произошло близ Страсбурга.
– Как вы не убили друг друга, диву даюсь, – покачал головой граф Дагсбург. – Ведь стоило вам обоим метнуть копье, и…
Ноэль засмеялся и, поймав удивленный взгляд епископа, пояснил:
– Рыцарь поступает так лишь в том случае, когда уверен, что перед ним враг, например, на поле битвы. При встрече с соперником, как произошло у нас, он не бросает копье, а ломает его в поединке. Потом вынимает меч. Таковы законы рыцарства в Германии. Похоже, монсеньор, во времена вашей молодости было по-иному.
– Понимаю и рад, что на месте одного из вас не оказался сарацин. Тому не знакомо понятие чести, он мог пустить стрелу или бросить пику.
– Исчадья ада, грязные приспешники сатаны! – заскрипела зубами Агнес, сжимая кулаки. – Наш дед всю жизнь боролся с магометанами, врезался на коне в их стадо и рубил до тех пор, пока не уставала рука, а такого с ним не случалось.
– Жаль, что лет двадцать тому назад ему не довелось побывать в Ахене, где случилось тогда омерзительное по своей сути событие, – подхватил Бруно. – Я расскажу о нем. Только что умер глава города, долгое время ему не могли найти замену. Наконец на собрании городских старейшин епископ выдвинул кандидатуру и утвердил ее. Главой города оказался… мусульманин.
– Святая Матерь Божья! – вскричал Ноэль. – Почему епископа не посадили на кол?!
– Некому было это сделать. Король Конрад к тому времени отправился в Рим, где папе Иоанну Девятнадцатому предстояло возложить на его голову корону императора.
– Но ведь епископ Ахена христианин! Как мог он позволить такое? Святой город, столица Карла Великого, колыбель Восточно-Франкского королевства! Ведь Карл воздвиг там монумент в честь павших в кровавых битвах воинов! Туда стекаются паломники, чтобы помолиться праху умерших христиан!
– Этот мусульманин, оказалось, приходился родней епископу по материнской линии, к тому же он, как уверяли, принял христианство. Но вот что из всего этого вышло. В город неожиданно, под видом рабочей силы, стали стекаться сарацины. С каждым днем их становилось все больше, им отдали все рабочие и даже торговые места, отовсюду слышалась их ужасная, дьявольская речь, куда ни глянь, мелькали их черные головы. К тому же они начали заниматься разбоем. Епископу подали жалобу, но он стал доказывать, что некому строить дороги, мосты, распахивать новые земли. Однако в городе и его окрестностях своей рабочей силы было хоть отбавляй.
Прошло какое-то время, и пришельцы стали плодить детей, таких же грязных и нахальных, как они сами. Число их угрожающе росло. Мусульмане стали строить для себя дома, появились улицы и целые кварталы, где не увидишь христианина и не услышишь родной речи. Дальше – хуже. Этим неверным понадобилось место для молитвы, и епископ приказал возвести мечеть. Но где?! У самой статуи Карла Великого, который нещадно истреблял этих вонючих псов, у монумента погибшим христианам!!!
– Кровь Христова! Смерть ахенскому епископу! – зарычала Агнес, хватаясь за рукоять кинжала у пояса. – Они что же, отец, все еще там, эти тюрбаны? И им воздвигли мечеть?!
– Да, дочь моя, но, благодарение Богу, весть эта дошла до императора Конрада, когда он вернулся в Гослар. А дальше… Боже, упокой душу нашего славного императора и храни жизнь его сыну! – осенил себя крестом епископ. Потом продолжал: – Конрад с войском ворвался в Ахен и первым же делом приказал повесить епископа. Узнав об этом, его ставленник пытался бежать, но его поймали и тут же, на месте, срубили голову. Мечеть сровняли с землей, а всем мусульманам император приказал убираться вон из города, дав им два дня. Срок истек, и город очистился от скверны, расцвел, заблистал, вновь явив жителям свой христианский облик и дух. Кое-кто из сарацин, тем не менее, не покинул город. Рассчитывал, видимо, остаться незамеченным. Их ловили и тут же убивали. Так Ахен избавился от неверных, исконных врагов христианства, а императора по всему городу носили на руках, женщины падали перед ним в пыль и плакали, а потом целовали ему руки. И целую неделю в Ахене не умолкал перезвон колоколов всех христианских церквей в память избавления от засилья мусульман.
