Прогулки командора по Тесному переулку были поэтому неуместны, и ничего удивительного, что они повлекли за собой дурные последствия: французы-караванисты сделались забияками, к чему, впрочем, и без того имели врожденную склонность. Их дурные обычаи с каждым днем проявлялись все больше. Кавалеры-испанцы ещё более отдалились от них, и, наконец, они собрались у меня, спрашивая, что они должны делать для того, чтобы прекратить ссоры, которые становились невыносимыми. Я поблагодарил моих соотечественников за честь, которую они мне оказали, а также и за доверие. Я обещал им, что переговорю об этом с командором и представлю ему поведение молодых французов как своего рода злоупотребление, распространению коего только он один может воспрепятствовать благодаря высокому уважению и почтению, какими его окружают все три языка его народа.[285] Я обещал себе, что сделаю это с должной учтивостью, к которой командор был столь чувствителен, однако не питал надежды, чтобы дело обошлось без поединка. Однако я думал об этом без всякого сокрушения, так как подобная дуэль, принимая во внимание её причину, была бы для меня весьма почетной. Наконец, я полагал, что таким образом умерю отвращение, которое с давних пор испытывал к командору.
Тогда была как раз Страстная неделя,[286] поэтому было решено, что лишь две недели спустя я побеседую с командором. Мне кажется, что ему сообщили о моём намерении и что он хотел его предупредить, ища со мной ссоры.
Наступила Страстная Пятница. Ты знаешь, что, согласно испанскому обычаю, в этот день подают святую воду обожаемой особе, следуя за ней из храма в храм. В известном смысле побуждают к этому ревность и опасение, как бы кто-нибудь другой не подал воды и таким образом не попытался свести знакомство с дамой. Обычай этот существует также и на Мальте. В соответствии с ним, я и пошел вслед за некоей молодой «оноратой», которую боготворил уже несколько лет. Но в первой же церкви, в которую она вошла, командор подошел к ней, опередив меня. Он стал между нами, обратясь ко мне спиной, и сделал несколько шагов, явно намереваясь наступить мне на ногу. Поведение это привлекло внимание нескольких присутствовавших кавалеров.
Выйдя из храма, я с равнодушным видом подошел к командору, как бы желая поговорить с ним о предметах маловажных. Я осведомился у него, в какую церковь он думает теперь отправиться. Он назвал мне храм какого-то святого. Я предложил ему проводить его кратчайшим путем, и так, что он не заметил, завел его в Тесный переулок. Остановившись там, я выхватил шпагу, уверенный в том, что никто нам не помешает, ибо в тот день все молились в храмах.
Командор также выхватил шпагу, но опустил её острие.
— Как, — сказал он, — в Страстную Пятницу?
Я и слушать его не хотел.
— Благоволи вспомнить, — прибавил он, — что вот уже шесть лет, как я не исповедовался. Меня повергает в ужас состояние моей совести.
Через три дня…
Обычно я мирного нрава, а ты знаешь, что такие люди, доведенные до крайности, не могут уже опомниться. Я вынудил командора драться со мной, но — удивительная вещь — какой-то испуг выразился в его лице. Он оперся о стену и, как бы предвидя, что упадет, заранее искал опоры.
В самом деле, с первого же удара я вонзил ему шпагу в грудь. Он наклонил острие, пошатнулся и произнес голосом умирающего:
— Я прощаю тебя, и пусть небо тоже пожелает тебя простить. От неси мою шпагу в Тет-Фуке и вели отслужить за упокой моей души сто обеден в часовне замка.
С этими словами он испустил дух. В первое мгновение я не обратил внимания на его предсмертные слова, и если позднее они вспомнились мне, то потому только, что я их снова услыхал. Я совершил декларацию в общепринятой форме и могу сказать, что в глазах света поединок этот нисколько мне не повредил. Командора недолюбливали и считали, что он заслужил подобную участь; я же полагал, однако, что согрешил перед господом, нарушив святость таинств, и испытывал поэтому горестные угрызения совести. Продлилось это целую неделю.
В ночь с пятницы на субботу я внезапно проснулся и, когда огляделся вокруг, мне показалось, что я нахожусь не в своей комнате, но лежу на мостовой в Тесном переулке. Я весьма удивился этому, когда ясно увидел командора, опершегося о стену. Видение, казалось, было исполнено сверхъестественной мощи и произнесло:
— Снеси мою шпагу в Тет-Фуке и вели отслужить за упокой моей души сто обеден в часовне замка.
Едва я услышал эти слова, как погрузился в летаргический сон. Наутро я проснулся в своей комнате и в собственной постели, но сохранил неизгладимое воспоминание о моём видении.
На следующую ночь я приказал слуге спать в моей комнате и мне ничего не привиделось. Вся неделя прошла спокойно, но в ночь с пятницы на субботу у меня снова было такое же видение, с той только разницей, что слуга мой лежал на мостовой в нескольких шагах от меня. Призрак командора явился мне и повторил те же самые слова. С тех пор каждую пятницу у меня бывало такое же видение. Слуге моему снилось, что он лежит на мостовой в Тесном переулке, но и только; командора он не видел и не слышал.
Сначала я не знал, что такое Тет-Фуке, куда, согласно предсмертной воле командора, я должен был снести его шпагу. Кавалеры из Пуату сказали мне, что это замок, расположенный в трех милях от Пуатье,[287] в лесу; что рассказывали об этом замке в тех краях много необыкновенного и что люди ходили туда, чтобы поглядеть на кое-какие занятные предметы, как, например, на вооружение Фуке-Тайфера и оружие убитых им рыцарей; что, наконец, согласно обычаю, принятому в семействе Фуке, там складывали оружие, которое служило членам семьи в битвах или на дуэлях. Все это сильнейшим образом меня заинтересовало, но я должен был, однако, подумать сперва о своей совести.
Я отправился в Рим, покаялся в своих грехах перед великим исповедником и не утаил от него, что за видение постоянно меня преследует. Он не отказал мне в отпущении грехов, но дал мне его условно. Отбыв покаяние, я должен был не забывать о ста мессах в часовне замка Тет-Фуке. Небеса тем временем приняли мою жертву, и с той минуты, как я исповедался, призрак командора перестал меня мучить. Шпагу его я привез с Мальты и тотчас же после покаяния отправился во Францию.
Когда я прибыл в Пуатье, там уже знали о кончине командора, и я заметил, что его жалели не больше, чем на Мальте. Я оставил в городе слуг, сам же облачился в платье пилигрима и нанял проводника. Я считал, что мне следует отправиться в замок пешком, впрочем, дорога в Тет-Фуке была совершенно не пригодной для экипажей.
Мы застали ворота запертыми, долго звонили и кричали, наконец показался мажордом. Он был единственным обитателем Тет-Фуке, кроме отшельника, который присматривал за часовней и которого мы как раз нашли молящимся. Когда он пробормотал свои установленные молитвы, я сказал ему, что пришел просить его отслужить сто месс. Говоря это, я положил пожертвование на алтарь, хотел также оставить на нём и шпагу командора, но мажордом объявил мне, что следует снести её в арсенал или оружейную палату, где, согласно обычаю, всегда складывали оружие всех Фуке, погибших в боях, так же как и оружие умерщвленных ими противников. Я отправился вслед за мажордомом в оружейную палату и в самом деле увидел там множество шпаг различных размеров и многочисленные портреты, начиная с изображения Фуке-Тайфера, герцога Ангулемского, того самого, который возвел замок Тет-Фуке для своего побочного сына; этот сын и стал впоследствии сенешалем Пуату и родоначальником семейства Фуке из Тет-Фуке.
