— А коли оправился? Идем!
И они двинулись к Кремлю.
16
Государь всея Руси и впрямь в тот день стоял у поздней обедни.
По другим церквам Москвы людей тогда бывало маловато, ибо, как свидетельствовал один из иноземцев, описывавших свое пребывание в Москве, «сколь много церквей — столь мало они посещаемы», людей во всех храмах собиралось негусто, однако ж тут, в Успенском, народу привалило — яблоку упасть негде, ведь каждому хотелось посмотреть и на самого царя, что от людей теперь хоронился, и на митрополита с архиереями, хотелось москвитянам и пение соборного хора послушать (петь дозволялось ведь только в церквах!), и все проталкивались во храме поближе к алтарю. Омельян с Арникою так и застряли бы, не войдя, в притворе, в людской давке, если б девчушка не взяла чубатого своего за руку да не потащила его сквозь плотную толпу, что иголочка нитку.
Очутившись в церкви, — дальше протиснуться они, правда, не имели ни возможности, ни силы, — стали при входе, у ктиторова ларя, где некие толстенные дворяне продавали свечки.
В тот жаркий день было нелегко дышать и на улице.
А здесь, во храме, где узенькие окна никогда не открывались, где было полно мух, где сбилась не одна тысяча взопревших мирян, вплоть прижатых друг к другу, где кадильницы беспрестанно курили ладаном, где мерцало множество свечей, — молящиеся тут, случалось, обмирали, но и упасть не могли, так и оставались, в беспамятстве, стоймя, подпертые со всех сторон горячими и потными телами, облепленные тучей мух.
Протиснуться ближе к царю, что стоял впереди, у алтаря, на царском месте, кое в Успенском соборе издавна зовется троном Мономаха, пробиться туда нечего было и думать, но и вырваться отсюда на площадь они с Аринкой уже не могли, да и голоса певчих, гремевшие с правого клироса, выводили столь близкое и знакомое, что дух у Омельяна занялся, ибо служба шла в Кремле не знаменским одноголосьем, а новым для Москвы киевским распевом, коему Омельян не без успеха учился в Братской школе, в Киеве, куда его посылали из Мирослава в науку «для-ради звона, яко и певчества церковного на клиросах обоих», — и так уже соскучился парубок по пению мусикийному, что сердце на миг остановилось, замерло тревожно и сладко, как может замирать от песни лишь сердце истинного музыканта.
Сжав руку Арины так сильно, что девочка чуть не вскрикнула, Омельян рвался к клиросу, но с места двинуться не мог — застрял в густой толпе, где не раз, бывало, калечили молящихся, а то и давили насмерть.
Когда по чину службы приспел час переносить святые дары с жертвенника на престол, когда хор грянул наконец «херувимскую», Омельян вдруг напрягся, будто весь зазвенел, застонал даже от неожиданности, и Аринушка, искоса глянув на его обращенное ввысь лицо, едва не заплакала, сама не ведая почему…
Омелько, правда, понимал, что с ним творится… пели-то его «херувимскую», которую он сложил еще в Киеве. Сию «херувимскую» Омельяна Глека пели уже по всем церквам на Украине, а то, что занесло ее каким-то ветром и сюда, сладостно потрясло молодого музыкотворца, и он, сам того не замечая, стал подпевать соборному хору (плохонькому, правда, ибо патриарх всея Руси, поссорившись о ту пору с государем, перебрался из Кремля в монастырь, да и забрал туда едва ли не всех певчих Успенского собора, о коих уже слава шла по Европе), начал мысленно подпевать хору, неслышно шевеля пересохшими и дрожащими губами.
Арина стиснула руку Омельяна.
Спросила:
— Ты и сие умеешь?
Да Омелько не услыхал.
— А? Умеешь и эту?
В солнечном лучике, пробившемся в храм сквозь узкое и высокое окно, похожее на щель в золотых сотах, белые косы девчушки, что ленок, распушились в каком-то взлете, встали над головкой сиянием, нимбом, точно у Варвары-великомученицы, искусно намалеванной на стене рядом с ними.
— Омелько? Ну же?!
Омелько не отвечал.
Потому что не слышал.
17
А «херувимская» (коей в более поздние времена отдавали свой талант не только Бортнянский да Белецкий, но и Глинка да Чайковский, Стеценко и Леонтович), «херувимская» плыла и плыла, как широкая река, как Днепр по долине.
— «Иже херувимы, тайно образующие…» — выводил хор.
А губы у Омелька шевелились без голоса, выговаривая те же слова.
— «…Пресвятую песнь припевающе…» — медленно, волна за волной, вздымалась и опускалась многоструйная река мужских и отроческих голосов.
Омельян тихонько подпевал своей же песне, в коей так могуче звенела народная струя — нечто близкое к «Засвистали козаченьки». Размах и полет запорожской песни Омельян смело перенес в свою прекрасную «херувимскую», и никто кощунства того не приметил, и священная песня долетела и сюда, в Успенский собор Московского Кремля, — и Омелько уже не мог не петь, но пел так тихо, что песня звенела лишь в нем самом и слышать ее мог лишь он один:
— «…Отложив ныне всякое житейское попечение…»
Вот теперь его уже слышала и Аринушка.
Окрыленная дерзкой мыслью, даже не мыслью, а порывом, предчувствием и жаждой чего-то великого, кои озарили ее лукавое личико, Арина стала подзадоривать своего чубатого Омелька:
— Ну же, да ну же! — и толкала парубка острым локотком. — Прибавь голосу!
Омелько прибавлял.
— Громче.
И Омелько брал чуть погромче.
Кто ближе стоял, у образа святой Варвары, уже люто поглядывали на придурковатого черкашина: да и правда, кто же в церкви горланит, когда тут — сам государь!
— Да ну! — И Аринка снова дергала рукав жупана. — Да пой же!
Забывши, где он, «пресвятую песнь припевающе», Омелько рванул полным голосом, да и повел «херувимскую», как только он один умел.
18
А он таки умел!
Слушали же его некогда благоговейно — даже певуны-итальянцы!
Да и в Киеве отовсюду сбегались песнелюбы — послушать мирославское дивное диво.
Да и сейчас вот, в соборе, «отложив ныне всякое житейское попечение», молящиеся начали оборачиваться назад, к притвору: под высокими сводами Успенского храма загремел голос такой красоты и силы, какого стены сии никогда и не слыхивали…
Голос, от которого мурашки пробегали по спине, словно то был глас божий…
Голос, что хватал за душу, потрясал все человеческое естество…
Омельян уже вел за собой весь хор «вспеваков»: все ускоряя темп, разворачивая дыхание, пробуждая уменье и талант певчих, что грянули песнь во всю силу.
…Коли б мы с вами, читатель, послушали тогда в Москве «херувимскую», тот киевский распев, он зачаровал бы и нас: силою своей, торжественностью, молитвенным своим экстазом (без коего, кстати, не бывает искусства!), неотразимой мощью лада песенного, необоримостью народной струи, что уже в ту пору проникала в киевские церковные мелодии. И мы потрясены были бы вместе с московскими мирянами, которые в духоте, упрев чуть не до смерти, забыв себя, подхваченные волною музыки, отдались полету души, ума и воображения, полету, в коем подымал к богу доверчивую толпу молящихся силой своего искусства Омельян. Тысячную толпу людей он возносил к небесам, затем низвергал на землю и опять возносил: то взывал к богу соловушкой, то звенел тончайшей, душевной струной, то гудел, как из бочки, гневным зыком, выкладывая богу все боли, горести и злосчастья, в коих жила, нет — прозябала почти вся эта беднота, весь люд Москвы и России, все голодные простолюдины мира… И это уже была не молитва, а спрос, и осуждение, и вызов, — и мы, сие почувствовав, мы с вами, читатель, восхищенные, безумствовали бы вместе со всеми, ибо истинное искусство обладает такой силой, что человек, не только сам взлетая в песне, но и слушая песню другого, не только сам рисуя, но и глядя на творение художника, в тот миг ощущает себя исполином, — вот и мы с вами, читатель, ошалели бы со всеми вкупе, хоть вера в бога нам чужда и враждебна, хоть в тогдашнем пении была кое в чем и непривычная (на нынешний вкус) гармония, порой своеобразные, а то и дикие даже (на наш, опять-таки, современный взгляд) модуляции, неожиданная и вольная смена ритмов, — но как бы то ни было, песнь Омелька реяла под сводами огромного храма исполинским ангелом искусства, пускай на службе у бога, пускай и несовершенного еще искусства, но отчетливо самобытного, чисто народного (полтавского иль киевского) и, в конце концов, при всех его обращенных к небу лицемерных поповских словах, всецело земного.
