Молодой человек прижал ее к своему сердцу.
— Но что с моими руками? — удивилась миледи. — Мне их словно сдавили в тисках!
Миледи подняла руки: кисти их действительно онемели и были покрыты синяками.
— Увы! — вздохнул Фельтон, глядя на эти красивые руки и ласково качая головой.
— Ах, это пустяки, пустяки! — воскликнула миледи. — Теперь я вспомнила!
Миледи что-то поискала глазами вокруг себя.
— Он тут, — успокоил ее Фельтон и ногой пододвинул к ней мешок с золотом.
Они подплыли к шхуне. Вахтенный окликнул сидевших в лодке — с лодки ответили.
— Что это за судно? — осведомилась миледи.
— Шхуна, которую я для вас нанял.
— Куда она меня доставит?
— Куда вам будет угодно, лишь бы вы меня высадили в Портсмуте.
— Что вы собираетесь делать в Портсмуте? — спросила миледи.
— Исполнить приказания лорда Винтера, — с мрачной усмешкой ответил Фельтон.
— Какие приказания?
— Неужели вы не понимаете?
— Нет. Объясните, прошу вас.
— Не доверяя мне больше, он решил сам стеречь вас, а меня послал отвезти на подпись Бекингэму приказ о вашей ссылке.
— Но если он вам не доверяет, как же он поручил вам доставить этот приказ?
— Разве мне полагается знать, что я везу?
— Это верно. И вы отправляетесь в Портсмут?
— Мне надо торопиться: завтра двадцать третье число, и Бекингэм отплывает с флотом.
— Он уезжает завтра? Куда?
— В Ларошель.
— Он не должен ехать! — вскричала миледи, теряя свое обычное самообладание.
— Будьте спокойны, — ответил Фельтон, — он не уедет.
Миледи затрепетала от радости — она прочитала в сокровенной глубине сердца молодого человека: там была написана смерть Бекингэма.
— Фельтон, ты велик, как Иуда Маккавей! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой, — вот все, что я могу тебе сказать!
— Тише! — напомнил ей Фельтон. — Мы подходим.
В самом деле, лодка уже подходила к шхуне.
Фельтон первый взобрался по трапу и подал миледи руку, а матросы поддержали ее, так как море было еще бурное.
Минуту спустя они стояли на палубе.
— Капитан, — сказал Фельтон, — вот особа, о которой я вам говорил и которую нужно здравой и невредимой доставить во Францию.
— За тысячу пистолей, — отвечал капитан.
— Я уже дал вам пятьсот.
— Совершенно верно.
— А вот остальные пятьсот, — вмешалась миледи, берясь за мешок с золотом.
— Нет, — возразил капитан, — я никогда не изменяю своему слову, а я дал слово этому молодому человеку: остальные пятьсот причитаются мне по прибытии в Булонь.
— А доберемся мы туда?
— Здоровыми и невредимыми, — подтвердил капитан. — Это так же верно, как то, что меня зовут Джек Бутлер.
— Так вот: если вы сдержите слово, я дам вам не пятьсот, а тысячу пистолей.
— Ура, прекрасная дама! — вскричал капитан. — И пошли мне бог почаще таких пассажиров, как ваша милость!
— А пока что, — сказал Фельтон, — доставьте нас в бухту… помните, в ту, относительно которой мы с вами уговорились.
В ответ капитан приказал взять нужный курс, и около семи часов утра небольшое судно бросило якорь в указанной Фельтоном бухте.
Во время этого переезда Фельтон все рассказал миледи: как он, вместо того чтобы отправиться в Лондон, нанял это судно, как он вернулся, как вскарабкался на стену, втыкая, по мере того как он поднимался, в расселины между камнями железные скобы и становясь на них, и как он наконец, добравшись до решетки окна, привязал веревочную лестницу. Остальное было известно миледи.
Миледи же пыталась укрепить Фельтона в его замысле. Но с первых сказанных им слов она поняла, что молодого фанатика надо было скорее сдерживать, чем поощрять.
Они условились, что миледи будет ждать Фельтона до десяти часов, а если в десять часов он не вернется, она тронется в путь. Тогда, в случае если он останется на свободе, они встретятся во Франции, в монастыре кармелиток в Бетюне.
XXIX
ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ПОРТСМУТЕ 23 АВГУСТА 1628 ГОДА
Фельтон простился с миледи, поцеловав ей руку, как прощается брат с сестрой, уходя на прогулку.
С виду он казался спокойным, как всегда, только глаза его сверкали необыкновенным, словно лихорадочным блеском. Лицо его было бледнее, чем обычно, губы были плотно сжаты, а речь звучала коротко и отрывисто, изобличая клокотавшие в нем мрачные чувства.
Пока он находился в лодке, отвозившей его с корабля на берег, он не отрываясь смотрел на миледи, которая, стоя на палубе, провожала его взглядом. Оба они уже почти не опасались погони: в комнату миледи никогда не входили раньше девяти часов, а от замка до Портсмута было три часа езды.
Фельтон сошел на берег, взобрался по гребню холма на вершину утеса, в последний раз приветствовал миледи и повернул к городу.
Дорога шла под уклон, и, когда Фельтон отошел шагов на сто, ему видна была уже только мачта шхуны.
Он устремился по направлению к Портсмуту, башни и дома которого вставали перед ним, окутанные утренним туманом, приблизительно на расстоянии полумили.
По ту сторону Портсмута море было заполнено кораблями; их мачты, похожие на лес тополей, оголенных дыханием зимы, покачивались на ветру.
Быстро шагая вперед, Фельтон перебирал в уме все обвинения, истинные или ложные, против Бекингэма, фаворита Якова I и Карла I, — обвинения, которые накопились у него в итоге двухлетних размышлений и длительного пребывания в кругу пуритан.
Сравнивая публичные преступления этого министра, преступления нашумевшие и, если можно так выразиться; европейские, с частными и никому не ведомыми преступлениями, в которых обвиняла его миледи, Фельтон находил, что из двух человек, которые уживались в Бекингэме, более виновным был тот, чья жизнь оставалась неизвестной широкой публике. Дело в том, что любовь Фельтона, такая странная, внезапная и пылкая, в преувеличенных размерах рисовала ему низкие и вымышленные обвинения леди Винтер, подобно тому как пылинки, в действительности едва уловимые для глаза, даже по сравнению с муравьем, представляются нам сквозь увеличительное стекло страшными чудовищами.
Быстрая ходьба еще сильнее разжигала его пыл; мысль о том, что там, позади него, оставалась, подвергаясь угрозе страшной мести, женщина, которую он любил, вернее — боготворил, как святую, недавно пережитое волнение, испытываемая усталость — все это приводило его в состояние величайшего душевного подъема.
Он вошел в Портсмут около восьми часов утра. Все население города было на ногах; на улицах и в гавани били барабаны, отъезжавшие войска направлялись к морю.
