Кольчуга с прикрепленными к ней пластинами-зерцалами весила около пуда и гнула к земле. Поначалу Богданов пал духом, но скоро обвыкся. Переодели и Лисикову. Разглядев в ней женщину, Проша изумилась и отвела Богданова в сторону.
– Твоя женка? – спросила, кусая губы.
Богданов покачал головой.
Следующий вопрос она задала глазами.
Богданов засмеялся. Проша глядела сурово.
– Она воин! – сказал летчик. – Кметов Жидяты убила.
В глазах Проши мелькнуло уважение, она велела переодеть «воина». Лисикова пыталась кочевряжиться, но, поймав взгляд лейтенанта, побежала за кусты. Вернулась довольной. Новая одежда пришлась впору, но более всего нравились штурману сапоги: мягкие, с низким каблучком и по ноге – запасная пара княжны. Лисикова и ножкой топала, и кожу гладила – все наглядеться не могла. Свою форму летчики свернули и спрятали в гаргрот – пригодится. Оставили себе лишь летные шлемы. От железных горшков на головах отказались решительно – в этом Богданов встал насмерть. Кольчугу Лисиковой не предложили. То ли Проша сочла, что малявку железо раздавит, то ли жизнь «воина» посчитала менее ценной.
За обедом состоялось короткое совещание. Еда была скудной: черный хлеб с луком да вяленое мясо, но выбирать не приходилось. Совещались вчетвером: Проша, сотник Данило, молодой, широкоплечий воин с суровым лицом, и летчики. Данило чертил на песке прутиком план Сборска и прилегающей местности, Богданов задавал вопросы, Проша с Лисиковой помалкивали. Кметы толпились в отдалении, во все глаза разглядывая пилотов. Ближе подойти не смели. Стучали топоры, к тому времени, как план приступа был выработан, на воде лежал плот – широкий и прочный. Тащить «По-2» с его одиннадцатиметровым размахом крыльев по узким местным дорогам невозможно, это лейтенант сообразил. Лететь Богданову не хотелось: бензин следовало экономить – аэродрома с заправщиком здесь нет. К тому же противника всполошишь. Фактор внезапности на войне – первое дело. Самолет выкатили на берег, занесли на плот и крепко привязали. Лейтенант проверил каждый узел. Соскользнет в воду – труба! Тимофея Ивановича здесь нет, самому мотор не перебрать.
Кметы, назначенные на плот, оттолкнулись шестами, поплыли. Богданов сидел на вытащенном из кабины парашюте и жевал травинку. В прибрежных кустах мелькали шлемы кметов. Данило разделил сотню надвое и пустил по обоим берегам – сторожить от нападения. Глаза слипались. Лейтенант откинулся на фюзеляж, собираясь вздремнуть, но Лисикова не дала.
– Товарищ лейтенант, – спросила, перегнувшись через борт кабины. – Вы знаете церковно-славянский?
– Что? – не понял Богданов.
– Вы говорили с княжной и сотником на церковнославянском языке, – пояснила Лисикова. – На таком летописи писаны, я читала. – Она вздохнула. – Понимала вас через два слова на третье. Где учили?
Богданов пожал плечами. В мединституте им преподавали латынь, все эти «мускулисы», которые он давно забыл.
– Я спросила у княжны, какой сейчас год? – продолжила штурман. – Ответила: шесть тысяч восемьсот восьмой от сотворения мира. Точно не знаю, тогда год считали то от марта, то от сентября, но по-нашему – тринадцатый век, самый конец.
– Это хорошо, что конец! – заметил лейтенант. – К нам ближе.
– Мне кажется, я сплю, – сказала Лисикова.
– Пощупай сапожки! – предложил Богданов. – Еще лучше – понюхай!
Лисикова обиделась, но не отстала.
– Может, это провокация? Немцы заманивают?
– Ага! – поддержал Богданов. – Специально для нас переодели сотню людей в кольчуги, научили их церковнославянскому языку… Два часа плывем, телеграфный столб видела? Или деревню? Дорогу, распаханные поля? Это мои родные места, до войны здесь каждый уголок ножками прошел. Деревня на деревне, все электрифицированные, густая сеть грунтовок. Где они? Трава не кошена, лес переспел, дома топят по-черному… Тринадцатый век!
– Как мы сюда залетели?
– Штурмана надо спросить!
Лисикова надулась.
– Как залетели, выясним, – сказал Богданов. – Поможем Проше и займемся.
– Я поняла, мы поддерживаем одну из сторон в междоусобной княжьей распре, – наставительно сказала Лисикова. – Правильно ли это? К лицу ли советским пилотам? В учебниках сказано: феодальные распри ослабили страну перед татаро-монгольским нашествием.
– Татары уже приходили! – сказал Богданов, вставая. – Теперь в Золотой Орде пьют кумыс, а князья им серебро возят на опохмелку. Не знаю, чему тебя учили, Лисикова, но здесь расклад иной. Сборск захвачен немецкими прихвостнями, тевтонский орден готовит поход. Дранг нах Остен! Как начали при Александре Невском, так остановиться не могут. Кресты на немецких самолетах – тевтонские. Я буду на них смирно смотреть?! У себя бил гадов и здесь бить буду! Тринадцатый век или двадцатый – без разницы. Ясно?
Он забросил парашют в кабину, забрался сам и уснул. Разбудила все та же Лисикова.
– Товарищ лейтенант! – сказала жалобно. – Мне по нужде.
Богданов скомандовал кметам, плот пристал к берегу. Лисикова побежала в кусты, Богданов сошел размять ноги. И тут же схватился за кобуру: от дальних кустов неслись всадники. Присмотревшись, летчик успокоился – княжна.
– Что случилось? – спросила она, подскакав.
Богданов объяснил.
– На плоту было нельзя? – рассердилась Евпраксия.
– Стесняется, – пояснил Богданов. – Мужики кругом.
– Чего стесняться? – не поняла княжна. – У нее там что-то особенное?
– Не принято девушке среди мужчин.
– А ежели кметы Жидяты? Одна стрела – и все! Мы зря ждали?
– Охолони, Проша! – улыбнулся Богданов. – Жидята наложил в штаны и скачет в Сборск. Нет никого!
Глаза княжны налились влагой.
– Ты чего? – удивился лейтенант.
– Меня отец Прошей звал…
– Побьем их! – Богданов погладил ей руку. – Уроем! Тоже мне, кметы!
– Как стемнеет – привал! – сказала княжна, заворачивая коня. – Ночью опасно. Наскочите на берег или вороги подберутся. Пусть девка терпит.
Место ночевки увидели издалека: горели костры, возле них распоряжался Данило. Богданов со штурманом сошли на берег, поели пшенной каши с салом и завалились спать. Прямо на земле. Кметы принесли по охапке спелой травы, она умялась под телами гостей и стала преть, отдавая тепло. Богданов как провалился. Среди ночи проснулся – онемела рука. Лисикова, пристроив голову на сгибе локтя лейтенанта, тихонько посапывала. Богданов вытащил руку. Лисикова вздохнула и подкатилась под бочок. «Нашла грелку!» – рассердился лейтенант. Отпихивать штурмана он не стал – пусть. Не жалко! Закинув руки за голову, Богданов лежал, размышляя. Война отучила его удивляться. Случалось такое, что не мыслилось в мирное время. Богданов, как его сверстники, не верил в Бога, но на войне поверил в судьбу. То один, то другой пилот эскадрильи вдруг терял сон и аппетит, ходил грустным, а когда он спрашивал, отвечал: «Погибну я, Андрей! Чувствую!» Богданов ругал друзей, укоряя за малодушие, но случалось по сказанному. Через день-другой, самое большее неделю, друг не возвращался из вылета. Обмануть судьбу не получалось. Как-то по просьбе Богданова отстранили от полетов захандрившего Дежнева. Эскадрилья вылетела без него, все экипажи вернулись домой. Днем к аэродрому прорвался одинокий «фоккер». Сбросил бомбу, прострочил из пулеметов. Раненых не было, один убитый. Крохотный осколок угодил Дежневу в переносицу…
