Даже старость — эта великая победительница кокетства (все по словам современников) — отступала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с нее началась его карьера. Даже имел свою парикмахерскую в Париже, но постоянно пропадал в Версале.
Впрочем, он официально объявил, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Магистратура, буржуазия, финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл клерками.
Это было унизительно для парижан, и в особенности для парижанок, но репутация Даже была так велика, что парижские дамы охотно соглашались причесываться у его клерков. Причесываться у Даже было очень престижно. Клиенты и клиентки толпами валили к придворному парикмахеру.
В тот день, когда в кабинете Фейдо де Морвиля происходило вышеописанное, толпа здесь была еще больше обычной. Все не могли поместиться в парикмахерской, и половина осталась на улице. В парикмахерской царили оживление, тревога и беспокойство. Но ажиотаж среди клиентов и клиенток объяснялся не только желанием поправить парик или завить себе шиньон.
Внутри, как и снаружи, царило такое же волнение. Все переговаривались между собой, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса, словно по секрету, поднимали руки и глаза к небу с глубокими вздохами.
В одной из групп, состоявшей из трех женщин и пятерых мужчин, стоявших прямо напротив полуоткрытой двери парикмахерской, разговаривали особенно оживленно, и быстрота ответов ошеломляла.
— Какая беда, милая Жереми! — воскликнула одна из женщин.
— Точно, это большое несчастье, моя Урсула, — сказала вторая.
— Просто ужасно, — подхватила третья.
— А метр Даже, этот знаменитый созидатель головных уборов — как выразился Вольтер — словом, этот милый Даже не возвращается!
— Может быть, ему не дали знать вовремя, любезный мсье Рупар.
— Как не дали знать вовремя, мядям Жонсьер! Но ведь вы находитесь в самом полном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорит д’Аламбер.
— В чем это я нахожусь?.. — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что ей послышалось.
— Я говорю: в аберрации…
— Помилуйте, мсье Рупар, я совсем здорова!
— Я не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как говорят философы, друзья мои. Я говорю с точки зрения умственной, потому что так как разум есть вместилище…
— Что с вашим мужем? — поинтересовалась мадам Жонсьер у Урсулы Рупар. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.
— Он сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.
— Зачем он говорит так?
— Он поставщик Вольтера и его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж начал продавать им чулки, он вообразил, что сам сделался философом.
— Бедняжечка! — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Но все это не объясняет нам этого происшествия.
— Да, эта бедная Сабина! Говорят, что она не выздоровеет!
— Уверяют.
— У нее ужасная рана!
— Страшная!
— Кто ее ранил так?
— Вот это не известно!
— Что же она говорит?
— Ничего — вы же знаете, что она не может говорить. Ах! Бедная девочка находится в самом скверном положении. А мадемуазель Кино — знаете, знаменитая актриса, которая теперь уже не играет — когда она привезла сюда Сабину, девушка не говорила ни слова.
— Это правда!
— Она не открыла рта до сих пор.
— Удивительно!
— Конечно.
— И до сих пор ничего не известно?
— Решительно ничего.
— А Даже не возвращается! — продолжал Рупар.
— Если он в Версале, то еще не мог возвратиться.
— Что бы вы ни говорили, — возразил Рупар самым зловещим голосом, — это скрывает самую страшную тайну.
— Главное, ничего не известно, — возразил кто-то другой.
— А когда ничего не известно, тогда ничего не знаешь, — продолжал Рупар.
— Кто мог предположить такое? — сказала Урсула, сложив руки.
— Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту самую Сабину, как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.
— В котором часу вы расстались с ней вчера?
— Незадолго до сигнала о тушении огня.
— И она вам сказала, что выйдет из дома?
— Нет.
— Отца дома не было?
— Даже? Он был в Версале.
— Стало быть, она вышла одна?
— Кажется!
— А ее брат?
— Ролан, оружейный мастер?
— Да. Его также не было с ней?
— Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь с каким-то заказом, не терпевшим отлагательств. Он расстался со своей сестрой за несколько минут до того, как она простилась со мной.
— Что говорят подмастерья и слуги?
— Ничего, они изумлены, никто из них не знал, что Сабина выходила.
— Как это странно!
— И никто не знает ничего для нас нового.
— Может быть, когда возвратится Даже, мы узнаем или догадаемся…
Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сбил его с ног.
— Что это? — сказал он, вернув себе равновесие.
— Будьте осторожнее! — колко сказала госпожа Жонсьер.
Группу разговаривающих разъединил внезапно появившийся человек, который, разогнав толпу, направился прямо к парикмахерской.
Этот человек был высокого роста и закутан в длинный серый плащ. Войдя в парикмахерскую, он раздвинул всех, мешающих ему пройти, не обращая внимания на ропот, быстро взбежал по лестнице, находившейся в глубине помещения, и оказался на втором этаже.
На площадке стоял подмастерье парикмахера с расстроенным лицом, с веками, покрасневшими от слез, явно находившийся в глубоком унынии. Пришедший указал рукой на небольшую дверь, находящуюся возле другой, более высокой двери. Подмастерье кивнул утвердительно головой. Человек в плаще вставил ключ в замок и, тихо отворив дверь, вошел в комнату, освещенную двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати с простыней, запачканной кровью, лежала Сабина Даже, дочь парикмахера, молодая девушка, которую Таванн нашел прошлой ночью на снегу, напротив особняка Субиа. Черты ее очень бледного лица заострились, глаза были закрыты, дыхание — едва заметно. Она была похожа на умирающую. Возле нее на кресле сидела другая молодая девушка с заплаканными глазами, казавшаяся очень огорченной.
Возле кровати, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, благородной и мужественной наружности, с откровенным, добрым и умным лицом. Его лицо было омрачено глубоким горем. Перед комодом стояла женщина с великолепной фигурой, щегольски одетая, и готовила лекарство. В зеркале, висящем над комодом, отражалось изящное и умное лицо мадемуазель Кино.
