— Как это? — пролепетал Шанмеле.
— Бедная девушка, бедняжка Марион! — кричал Баньер. — Это я ее убил! Прости меня, Марион, прости!
Шанмеле обхватил Баньера обеими руками, удерживая.
— Умерьте свой пыл, — сказал он, — будьте осторожны, ведь все подумают, что у вас припадок.
— Ох, отец мой! — стенал злополучный Баньер. — Отец мой, я солгал, когда уверял вас, что на моей совести нет ничего тяжелее, чем ошибки! Я совершил преступление, величайшее, наихудшее из всех злодейств: я убил!
— Успокойтесь.
— Я заслуживаю смерти, отец мой, предайте меня в руки правосудия, отведите меня к палачу! Это я убийца Марион!
Но в ответ на эти слова, которые он прокричал в приступе отчаяния, в соседней камере вдруг раздался лязг цепей, сопровождаемый глухим рыком.
— Это кто там, — взвыл делла Торра, сотрясая перегородку и двери, — это кто еще болтает о Марион? Кто сказал: «Я убийца Марион»?
— Я, презренный, я! — вскричал Баньер. — Шпагу мне, мою шпагу! Кто мне вернет мою шпагу?! Однажды ты ускользнул от меня, но во второй раз тебе не ускользнуть!
И он принялся стучать в перегородку, отделявшую его камеру от камеры маркиза, который в свою очередь изо всех сил колотил в нее со своей стороны.
В ужасе от этого внезапно налетевшего урагана, Шанмеле призвал стражника, который при виде такого двойного взрыва безумия тотчас приготовился действовать, и ринулся прочь из камеры, говоря себе, что у Баньера особый род сумасшествия, причем буйного, и помышлять о том, чтобы обратиться к его рассудку, мог бы лишь безумец, чей недуг еще серьезнее.
И пока бедняга Баньер в надежде придушить маркиза делла Торра тщетно колотил ногами и кулаками в перегородку, весь во власти мучительных угрызений совести, стражник тихонько шепнул на ухо Шанмеле:
— Ну? Что вы на это скажете? Признайтесь, ведь вы хоть на минутку, а поверили, что он в своем уме!
LXXVI. ЛУЧШЕ НИКОГДА, ЧЕМ ПОЗДНО
… В то время как аббат спасался бегством, не столько испуганный, сколько разочарованный в своем заманчивом намерении проявить милосердие по поводу, воистину достойному сочувствия…
… В то время как Баньер, сраженный подлинной скорбью, обхватив голову руками, погружался в пучину ужасающей мысли, что по его вине погибло невинное создание, которое любило его…
… В то время как делла Торра, придя в неистовство при имени Марион и, возможно, сообразив, что он узнал голос Баньера, как тот в свою очередь узнал его голос, пытался разнести перегородку, отделяющую его от соседа…
Как раз в это время ворота, ведущие во двор Шарантона, открылись, пропуская двух посетителей, которые показали караульному пропуск, подписанный министром.
То были молодая красивая женщина в сером платье и розовой накидке и дворянин с весьма важной осанкой.
Они принялись осматривать камеры, как два часа тому назад это сделал аббат де Шанмеле.
Дворянин метался то туда, то сюда, следуя по пятам за дамой в сером платье и розовой накидке, и доводил начальника сумасшедшего дома до изнеможения своими расспросами, а тот, донельзя предупредительный и учтивый, без сомнения отдавая себе отчет в том, к какому слою общества принадлежит эта персона, сам опережал его интерес своими объяснениями.
— Даме угодно видеть помешанных женщин, — с самого начала заявил кавалер.
— Вон они, сударыня, — отвечал начальник, — там, слева; но я с трепетом должен вас предупредить, что они весьма непривлекательны.
— Они потеряли рассудок от любви? — спросила дама голосом столь нежным и гармоническим, что он больше походил на пение.
— Я этого не думаю, — ответил начальник.
— Черт возьми! — воскликнул молодой вельможа. — Я думал, к вам доставляют и кое-кого получше.
— Поверьте, господин герцог, я и сам в отчаянии.
— Проклятье! Устраивайтесь, как можете, нас это не касается; вы здесь держите сумасшедших, стало быть, у вас должны быть безумцы всех сортов.
— Но все же…
— Даме требуются безумицы, утратившие рассудок на любовной почве, так что извольте показать их ей.
— Приказ короля, не так ли, господин герцог? — сказала молодая женщина, улыбаясь своему спутнику.
— Сударыня, — сказал начальник, — я, поверьте, крайне сожалею, но в этом отделении у нас имеется всего лишь один, потерявший ум от любви.
— Помешанный? Ах, быть может, это даже лучше, чем помешанная, — заметила дама. — Ну, покажите нам его.
— Номер седьмой, сударыня.
— А приблизиться можно? — спросила дама (она, бросив беглый взгляд из-под своего веера, успела заметить, в каком отвратительном состоянии находится большинство безумцев обоего пола, запертых в этих камерах).
— Он одет, — отозвался начальник, — и если не красив, то, по крайней мере, сносен с виду, только он злобный.
— Ну, каким бы злобным он ни был, — возразила дама, — не укусит же он меня сквозь прутья решетки.
— Все равно, — шепнул кавалер, — все равно будьте осмотрительны, Олимпия, ведь если суждено, чтобы с вами случилось недоброе, если на этом чарующем лице появится хоть царапинка, я знаю кое-кого, кто мне этого не простит.
— Ох, не говорите мне об этом, — перебила дама. — Вы и так уже достаточно провинились, явившись сюда поджидать меня у ворот и напросившись ко мне в спутники наперекор условию, заключенному между нами.
— Прекрасная Олимпия, я признаю свою вину и смиряюсь.
— Так подойдем все же, ну?
И в самом деле: весь этот разговор происходил шагах в пятнадцати от указанной им камеры.
Олимпия приблизилась.
По мере того как она подходила все ближе, на ее чудном лице явственно проступало выражение муки, которую зрелище бедствий рода человеческого причиняет всякому существу, наделенному душой.
Олимпия Клевская — это была она — остановилась перед камерой и, понижая голос с той почти благоговейной робостью, что всегда охватывает благородные сердца при виде картин, в которых природа предстает во всем величии радости или страдания, спросила:
— Это тот, что сошел с ума от любви? — и голос ее прозвучал так тихо, что начальник едва мог расслышать вопрос.
— Да, сударыня.
Баньер сидел, отвернувшись лицом к стене; он был безучастен ко всему, что происходило вокруг.
Ужасное открытие, только что почерпнутое им из слов Шанмеле, вконец сломило его нервную, тонкую натуру.
Вслед за столь большим и шумным взрывом чувств у него наступило оцепенение.
Вслед за громом — хлынули слезы.
Прикрыв обеими руками лицо и зажимая уши, Баньер безудержно рыдал.
— Боже мой! Он, кажется, плачет, — сказала Олимпия, с любопытством приближая лицо к решетке.
