– Мсьё принц! – перебил герцог собеседника, стараясь говорить строго; – но голос его дрожал от волнения, вызванного сомнениями, – могу лишь повторить уже сказанное, докажите свою невиновность и вы увидите, друг я вам, или нет.
– Но в чем меня обвиняют? – воскликнул Гонзаго, изобразив горячий душевный порыв. – В чем? В преступлении двадцатилетней давности, или в чем то, что произошло вчера? Неужели Филипп Орлеанский хотя бы на час, хотя бы на минуту, хотя бы на одну секунду, я хочу это знать, хочу знать, мог поверить…, неужели ваше высочество могли поверить, что эта шпага…
– Если бы я поверил… – пробормотал, нахмурясь, герцог Орлеанский, – его щеки зарделись.
Гонзаго схватил его за руку и что есть сил, прижал к своей груди.
– Благодарю! – проговорил он дрогнувшим голосом. К его глазам подступили слезы. – Вы слышите, Филипп? Благодарю вас за то, что нашли мужество не присоединить свой голос к голосу клеветников, обвиняющих меня в злодеяниях!
Он резко распрямился и подернул плечами, словно внезапно раскаялся в излишней чувствительности.
– Простите, ваше высочество, – заставив себя улыбнуться, произнес он, – я не должен в вашем присутствии давать волю эмоциям. Мне известно, какие обвинения против меня выдвигаются, – по крайней мере, догадываюсь. Необходимость вести непрерывную войну против этого Лагардера возможно и спровоцировала меня на некоторые действия, идущие вразрез с законом. Сюда, конечно, в первую очередь можно отнести факт присутствия в моем доме развлечений мадемуазель де Невер… Однако, не будем забегать вперед. То, что мне осталось поведать вашему высочеству, не отнимет много времени. Ваше высочество, конечно, помнит, какое удивление у вас вызвала моя просьба направить меня послом в Мадрид. До того случая мне как-то удавалось оставаться в стороне от общественной деятельности. Я тогда объяснил вам причину моего желания, и ваше изумление успокоилось. Мне требовалось появиться в Испании должностным лицом, имевшим право распоряжаться мадридской полицией.
Через несколько дней по прибытии в испанскую столицу я обнаружил жалкую лачугу, где прозябала юная девушка, воплотившая в себе надежду на продолжение великого рода. Лагардер ее покинул, и наследница фамилии Неверов зарабатывала на жизнь, танцуя на улице под баскский бубен. Авантюрист со своей любовницей куда-то исчезли. Я взял покинутую под опеку, поселил ее в своей резиденции, нанял для ее воспитания учителей и гувернеров, а через полгода привез сюда. Таким образом, мадемуазель де Невер оказалась в Париже.
– Та, которая по вашим словам является мадемуазель де Невер, – уточнил регент.
– Именно так, ваше высочество, та, которая, по моему убеждению, ею является.
– Но одного вашего убеждения недостаточно.
– Позвольте с вами не согласиться, ведь вы сами дали для этого основания. Мои действия были хорошо продуманы. Не опасаясь повториться, скажу, – перед вами результат моих долголетних трудов. Чего все это время я добивался? Чтобы все трое: две девушки и аферист оказались в Париже. Вот они здесь, пожалуйста.
– Однако, они оказались здесь не благодаря вам.
– Опять осмелюсь возразить, ваше высочество, – именно, благодаря мне и никак иначе. Когда ваше высочество получили первое письмо от Лагардера?
– Я ведь вам не говорил… – с неприязнью поежившись, начал герцог Орлеанский.
– Если вашему высочеству не угодно отвечать, я отвечу сам. Первое письмо Лагардера, то, в котором он от вас требовал охранное свидетельство, то письмо, что было отправлено из Брюсселя, пришло в Париж в последних числах августа; – к тому времени уже около месяца мадемуазель де Невер находилась в моем особняке у Сен-Маглуар… Не обращайтесь со мной более сурово, чем с любым другим обвиняемым. Ведь им по крайней мере дозволяют привести доводы в свою защиту. Восемнадцать лет Лагардер скрывался. Вам не приходило на ум, почему он решил вдруг объявиться во Франции именно в это время? Если нет, то я отвечу. Конечно же он так поступил, когда узнал, что настоящая дочь Невера прибыла со мной в Париж. Без сомнения он рассуждал таким образом: «Если я позволю Гонзаго ввести в Лотарингский дворец наследницу покойного герцога, то плакали мои надежды. Что мне делать с этой юной красоткой, за которой вчера стояли миллионы, и которая завтра будет обыкновенной цыганкой, еще более нищей, чем я?»
– Но данный аргумент можно истолковать и наоборот, – возразил регент.
– Вы хотите сказать, – живо откликнулся Гонзаго, так, словно ожидал этого возражения, – будто Лагардер, увидев, что я собираюсь представить ко двору ложную наследницу, поспешил привезти настоящую?
Регент утвердительно кивнул.
– Что ж, ваше высочество, даже, если предположить, что я заблуждаюсь в отношении того, кто есть настоящая мадемуазель де Невер, а кто – подставная, даже, если предположить это, хотя я совершенно уверен в истинности моего утверждения; – так вот, даже в этом предполагаемом случае причиной для возвращения Лагардера в Париж все равно послужил я. Ведь и в этом гипотетическом варианте Лагардер должен был меня преследовать, чтобы помешать «самозванке» сделаться наследницей герцога. Если я в Париже, то и он должен быть здесь; здесь, где, он в любом случае не ускользнет от справедливого суда. Суд во всем разберется.
– Вам было известно, что Лагардер в Париже, – спросил герцог Орлеанский, – когда вы ходатайствовали передо мной о созыве фамильного совета?
– Разумеется, ваше высочество, – без тени неуверенности ответил Гонзаго.
– Почему же вы не поставили о том в известность меня?
– Перед Богом, – ответил Гонзаго, – перед своей совестью; – так сказать, с точки зрения высшей философской морали, я невиновен. Перед законом же, а стало быть, и перед вами, ваше высочество, как перед высшим носителем его интересов у меня такой уверенности нет. При желании какой-нибудь не в меру усердный юрист буквоед наверняка найдет пункт или положение, ловко загнет крючок с тем, чтобы меня засудить насмерть. Сознавая это, я наверное должен был воззвать к вам о помощи, но я так не поступил и не поступлю, – и отнюдь не из гордыни, а лишь потому, что не считаю уместным докучать главе государства, исполняющему обязанности монарха жалобами на каждого ничтожного злопыхателя, даже, если от него зависит мое благополучие или, более того, сама жизнь. Я давно стремился покончить с набившим оскомину бессмысленным, а главное, не имеющим под собой почвы антагонизмом между госпожой принцессой и мной, я пытался сломить ее ко мне враждебность предупредительностью и добротой. Я хотел, чтобы наша война прекратилась еще до того, как о ней узнает свет, я надеялся решить все проблемы самостоятельно. Шутка ли, – проделать такой труд: восемнадцать лет искать, найти, доставить и наконец, вернуть счастливой матери ее дитя! Да, я пожадничал, – не захотел ни с кем, даже с вами, разделить свой триумф. Теперь-то я понимаю, что в этом была моя ошибка. Здесь перед вами я виноват, ваше высочество. По поведению принцессы на фамильном совете мне сразу стало понятно, что ее уже предупредили. Лагардер не стал дожидаться моих действий. Словом, и тут он нанес удар первым. Я не стыжусь в этом признаться, потому как хитрость никогда не была сильной стороной моей натуры. Лагардер вел игру более искусно, чем я, и выиграл. Сейчас нет нужды вдаваться в подробности того, как этот человек, изменив до неузнаваемости свою наружность, затесался в нашу компанию. Может быть, именно невероятная дерзость его тюка и обеспечила ему успех. Впрочем, в оправдание моего легковерия могу заметить, – Гонзаго презрительно ухмыльнулся, – что от прежней профессии этот тип унаследовал исключительные способности, которыми не наделен ни один другой человек.
