Именно сюда, на верхний этаж, поместили графа Арманьяка, Филиппа и Монтегю. С первых минут заточения мысль о побеге не покидала узников, однако они находились в Шатле, а это значило, что нечего было даже мечтать о побеге. Высокие каменные стены и железные двери не оставляли никакой возможности для побега. К тому же охрана на этаже, во внутреннем дворе и на стенах бдительно следила за поведением заключенных. Существовала надежда, что можно будет договориться с охраной, подкупить её, но она настолько враждебно относилась к узникам, что они вынуждены были и эту мысль отбросить. Всё, что им оставалось – это ждать. Что они и делали. Камера была довольно просторной. На полу лежала большая охапка сена, на которой почти всё время полулежали граф Арманьяк и Монтегю, размышляя о всевозможных способах побега. Филипп не участвовал в разговорах, больше того, он не произнёс ни слова с момента ареста. Целыми днями напролёт он, высунув голову из маленького окошка в камере, наблюдал за Сеной. Все попытки графа и Монтегю заговорить с ним заканчивались неудачей. Филипп упорно молчал. Но подавленным отнюдь не выглядел. Скорее это можно было назвать равнодушием. Если Филипп и был ко всему равнодушен, граф, ломая голову, искал выход, чтобы спасти жизнь сына, о своей жизни он не думал. Но, к его глубокому отчаянию, выхода не было. Они все, в том числе и Филипп – были обречены.
За день до казни Филипп по-прежнему смотрел, не отрываясь, в окно, а его отец с Монтегю в тысячный раз перебирали все возможности побега. Они вели приглушённую беседу, но Филиппа совершенно не интересовала эта беседа. Стража с утра вела себя непозволительно наглым образом. То и дело слышались оскорбления в адрес арестантов, которые приводили графа и Монтегю в ярость. Они вскакивали с места и, подскакивая к двери, громко кричали:
– Дайте нам меч и мы покажем вам, чего стоят ваши насмешки! Подлецы! Мерзавцы!
На один из таких порывов охрана с хохотом ответила:
– Лучше взгляните на своих друзей, они как раз проплывают мимо!
Услышав слова стражи, Филипп впервые отошёл от окна и присел на корточки в углу камеры, скрестив руки. Граф и Монтегю бросились к окну. У них почти одновременно вырвался крик ярости. Течение Сены несло мимо них десятки мёртвых тел.
– Они плывут все эти дни, – раздался тихий голос Филиппа.
Граф опустился на колени перед сыном.
– Господи, Филипп, все эти дни ты смотрел… слов не хватало, граф обнял сына. Филипп крепко обнял отца.
Монтегю тоже опустился на колени и, воздев руки, прошептал:
– Господи, не за себя прошу, а за Филиппа. Спаси ему жизнь, спаси… молю тебя, ибо только тогда я умру, зная, что ни один из врагов наших не уйдёт от наказания.
Утро казни неумолимо наступало. Отец и сын о чём-то тихо беседовали. Монтегю, поглощённый собственными мыслями о вечности, не слышал их. В одиннадцать часов двери камеры со скрипом отворились, пропуская священника в сопровождении стражи.
– У вас ровно один час, – предупредил стражник, затворяя за собой дверь.
Священник пристально оглядел приговорённых к смерти. Взгляд священника чуть дольше задержался на Филиппе. Через некоторое время после прихода священника раздался его негромкий голос:
– Я отец Себастьян, прислан исповедовать вас перед долгой дорогой к отцу нашему небесному. Дети мои, для вас настал час исповеди. Облегчите свои души перед длительной дорогой, дабы создатель наш всемогущий открыл перед вами двери царства своего и принял в свои объятия.
Ги де Монтегю опустился на колени перед священником.
– Раскайся в грехах своих, сын мой, облегчи душу, прими господа нашего в своё сердце. Благословляю тебя от его имени. Во имя отца! Сына! И святого духа!
Священник осенил Монтегю, чем немало удивил его.
– Я ведь ещё не начинал исповеди, святой отец!
– Ты чист душой и сердцем, сын мой, – и господь видит это!
– Надеюсь, – пробормотал Ги де Монтегю, начиная исповедь, – отец, я грешен. Я убивал людей, но никогда из личных выгод. Я изменял своей бедной жене, и в эту минуту раскаиваюсь в содеянном. Я был плохим отцом моему сыну. Я оставил его одного перед лицом коварных и могущественных врагов, и это тяготит меня, ибо я не смогу более служить ему защитой.
– Господь защитит, сын мой. Продолжай.
– Мне нечего добавить, святой отец. Я прожил тридцать пять лет, и прожил достойно.
Священник перекрестил Монтегю.
– От имени и во имя господа нашего отпускаю грехи твои, сын мой. Пусть мир и спокойствие воцарятся в твоей душе. Умри без страха, сын мой, ибо господь пошлёт своих ангелов навстречу тебе. Благословен будь. Именем господа нашего, Иисуса Христа, – священник вновь перекрестил Монтегю.
Монтегю поцеловал руку священника и, уже усаживаясь рядом с Филиппом, пробормотал себе под нос:
– Странный священник, клянусь честью!
– Во имя отца, сына и святого духа, – священник перекрестил графа.
– Святой отец, – мучительно заговорил граф Арманьяк, – я грешен, ибо обрекаю своего единственного сына на смерть. Я один буду виновен в его смерти. И я потерян. Я не знаю, что мне делать. Смерть не страшит меня, но груз вины за моего сына – невыносим. Меня гнетут и сотни других жизней, погубленных по моей вине. Я тот человек, который должен был защитить их. Но я не смог. Кровь безвинных на моих руках.
Священник выслушал откровение графа.
– Отпускаю грехи твои, сын мой. Господь всё видит. Ты неповинен в том, что безвинные люди погибли. Ты неповинен в том, что сын твой единственный ждёт смерти, ибо поступил как истинный католик, верующий в бога. Ибо сделал всё возможное, пытаясь спасти жизни безвинных, жертвуя своей жизнью и жизнью сына своего. Это ли не высшая добродетель? Ты невиновен, сын мой. Господь всё видит и воздаст тебе по заслугам в доме своём. Пусть мир и спокойствие воцарятся в твоей душе! Во имя отца, сына и святого духа! Отпускаю все твои грехи! – священник вновь перекрестил графа.
Граф отошёл, уступая место Филиппу, но тот не сдвинулся с места, окидывая священника холодным взглядом.
– Подойди, сын мой, – позвал Филиппа священник.
– Исповедоваться следует не мне, а таким, как вы, лицемерам в монашеской одежде, – резко ответил Филипп.
– Филипп, ты богохульствуешь, – прикрикнул на него отец, – поцелуй руку святого отца и прими благословенье божье.
– Поцеловать руку? – Филипп устремил гневный взгляд на священника, – такая же рука закрыла дверь перед сотнями людей, обрекая их на смерть.
Священник печально улыбнулся.
– Самое страшное в твоих словах то, что они правдивы. Это я был за дверью церкви Святой Катерины. Взобравшись наверх, я наблюдал сражение. Каждый из вас ежеминутно совершал чудеса, неподвластные человеческому разуму, во имя спасения безвинных людей. Вы жертвовали своими жизнями, когда мне надо было всего лишь отворить дверь церкви. Я видел, как вас связали и увезли, но вы не видели, что происходило потом на ступенях святой церкви. Блаженны дети, которые не увидели смерть своих матерей. Блаженны матери, которые не увидели смерть своих детей. Стоны невинно убиенных до сих пор стоят у меня в ушах. Я позволил им свершить это злодеяние. И за это ни господь, ни я сам себе не прощу. Я единственный грешник среди вас. Я покидаю лоно церкви сегодня, ибо мира в моей душе и прежней веры нет. Будьте благословенны!
