— Ваш национальный энтузиазм, — с иронией прервал его Эмманюель, — заставляет вас, сударь, забыть о деле, которому я обязан честью вашего визита.
— Ваша правда, господин граф, перейду к делу. С полгода назад, гуляя в Пор-Луи по берегу, вы заметили во внешней гавани фрегат с узким корпусом, высокими тонкими мачтами и сказали себе: «Видно, у капитана этого судна есть свои причины иметь так много парусов и так мало дерева». Поэтому вам пришло в голову, что я какой-нибудь флибустьер, то есть пират, корсар, как там еще?
— А неужели это не так?
— Я уже не раз, сударь, выражал восхищение вашей сметливостью и остротой взгляда, сразу проникающего в суть людей и вещей, — сказал Поль с легкой иронией.
— Довольно комплиментов, сударь, поговорим о деле.
— Итак, составив это мнение, вы попросили какого-то лейтенанта отвезти вас на фрегат, где в каюте познакомились с неким капитаном. У вас было предписание морского министра, которое любому капитану дальнего плавания, чье судно под французским флагом идет в Мексиканский залив, вменяло в обязанность отвезти по вашему требованию в Кайенну некоего Люзиньяна, виновного в государственном преступлении.
— Все это правда.
— Я подчинился этому приказу. Я не знал тогда, что вся вина этого важного преступника состояла в том, что он был любовником вашей сестры.
— Сударь!.. — прервал его Эмманюель, вскочив со стула.
— Какие у вас прекрасные пистолеты, граф, — небрежно продолжал Поль, рассматривая оружие, брошенное графом д’Оре на стол, когда он вошел в комнату.
— И они заряжены, сударь, — проговорил Эмманюель с выражением, которого нельзя было не понять.
— А надежны они? — спросил Поль с притворным равнодушием.
— Вы хоть сейчас можете их опробовать, сударь, если вам будет угодно выйти со мною в парк, — ответил Эмманюель.
— Не стоит выходить отсюда, господин граф, — ответил Поль, делая вид, что он не почувствовал вызова в словах Эмманюеля. — Вот хорошая цель и на порядочном расстоянии.
С этими словами капитан взял пистолет, взвел курок и направил ствол его через открытое окно к верхушке небольшого дерева. На верхней ветке сидел и весело, пронзительно пел щегол; раздался выстрел, и бедная птица, разорванная пополам, упала на землю. Поль спокойно положил пистолет на стол.
— Вы правы, господин граф, ваши пистолеты хороши, — сказал он. — И я советую вам не расставаться с ними.
— Должен выразить вам свое восхищение, — воскликнул Эмманюель, — у вас твердая рука!
— Немудрено, граф, — произнес Поль с обычным своим меланхолическим видом. — В долгие штили, когда ни одно дуновение ветра не пробегает по Божьему зеркалу, называемому океаном, мы, моряки, вынуждены искать развлечений, которых у вас на суше так много. Тогда мы упражняем нашу меткость, стреляем по чайкам, лениво покачивающимся на воде; по морским рыболовам, бросающимся с неба, чтобы схватить неосторожно поднявшуюся к поверхности рыбу; по ласточкам — они, утомившись от долгого пути, садятся отдыхать на реи. Вот, господин граф, каким образом приобретается ловкость в искусстве, что кажется вам совершенно непонятным у человека нашей профессии.
— Продолжайте, сударь, но только, если можно, вернемся к предмету нашего разговора.
— Люзиньян оказался храбрым и честным молодым человеком. Он рассказал мне свою историю, и я узнал, что он был сыном близкого друга вашего отца; что, оставшись после его смерти без денег и круглым сиротой, был взят к вам в дом за год или два до того, как по какой-то таинственной причине маркиз лишился рассудка; что он воспитывался вместе с вами и с самого начала вы возненавидели его, а сестра ваша полюбила. Он рассказал, как вместе с Маргаритой они росли в уединении и замечали свое одиночество только тогда, когда не были вместе; от него я узнал о всех подробностях их юношеской любви и о том, как Маргарита однажды повторила ему слова юной девушки из Вероны; «Я буду принадлежать тебе или могиле».
— И она слишком хорошо сдержала свое слово!
— Да, не правда ли? И вы, добродетельные люди, называете позором и бесчестьем чувство молоденькой девушки, по своей чистоте и невинности не сумевшей устоять против природного влечения и любви! Ваша мать, постоянно ухаживающая за больным мужем, не могла наблюдать за дочерью (я знаю не только о слабостях вашей сестры, сударь, но и о добродетелях вашей матери; это суровая женщина, более суровая, чем следовало бы, ведь ее единственное преимущество перед другими — то, что она никогда не ошибалась); итак, ваша мать однажды ночью услышала приглушенные стоны. Она вошла в спальню вашей сестры, подошла, бледная и безмолвная, к ее постели, бесстрастно вырвала у нее из рук только что родившегося младенца и ушла с ним, не произнеся ни единого упрека дочери, лишь сильнее побледнев и крепче сжав губы. Бедная Маргарита не издала ни одной жалобы, ни одного крика: увидев мать, она лишилась чувств. Так ли все было, господин граф? Верны ли мои сведения об этой страшной истории?
— Да, — прошептал Эмманюель, совершенно пораженный, — я должен признаться, что вам известны все подробности.
— Дело в том, — сказал Поль, вынимая из кармана бумажник, — дело в том, что обо всем этом говорится в письмах вашей сестры к Люзиньяну. Готовясь занять место, полученное им по вашей протекции между ворами и убийцами, он отдал их мне и просил возвратить той, что их написала.
— Дайте же мне их, сударь! — воскликнул Эмманюель, быстро протянув руку к бумажнику. — Они будут в целости возвращены сестре, которая была так безрассудна, что…
— Что смела жаловаться единственному на свете человеку, по-настоящему ее любившему? (Поль отдернул бумажник и спрятал его в карман.) В самом деле, какое безрассудство! Мать отнимает у нее ребенка, а она проливает горькие слезы на груди отца этого ребенка! Какая безрассудная сестра! Не найдя опоры против этого тиранства в брате, она унижает свое знатное имя, выставляя его под письмами, что в тупых и предвзятых глазах света могут — как это у вас называется? — покрыть все семейство позором, не так ли?
— Хорошо, сударь, если вы так хорошо понимаете всю важность этих писем, — сказал Эмманюель, покраснев от нетерпения, — то исполните доверенное вам поручение — отдайте их мне, или моей матери, или моей сестре.
— Так я и хотел было сделать, когда сошел на берег в Лорьяне, сударь; но дней десять-двенадцать назад я зашел в церковь…
— В церковь?
— Да, сударь.
— Зачем?
— Помолиться.
— Ах, господин капитан Поль верит в Бога?
— Если бы я не верил, господин граф, к кому взывал бы я во время бури?
