Часть пятая
КРОВАВО-КРАСНЫЕ РОЗЫ
Четверг, 6 сентября 1565 года
Здание суда — потайная темница
Людовико сидел на троне великого инквизитора в палате трибунала. Здесь очищались души, здесь определялись и устраивались сиюминутные судьбы и виновных, и невиновных. Красота закона заключалась в его непорочности, в ясности его указаний и назначения, его абсолютной свободе от всякого чувства. В залах суда любое смущение или колебание исчезали, уступая место решению, верному или неверному. И до тех пор, пока эта непорочность, этот процесс уважались, всякая ошибка, нарушающая справедливость, оставалась в ведении вечности. Но только какой закон смог выкорчевать его сомнения, его собственное смятение и чувство вины?
Он был здесь один. Лучи света, проникавшего в обращенные на юг окна, падали на пустые скамьи, иногда вспыхивали искрами на полированной дубовой поверхности. Пылинки кружились в желтых лучах, потревоженные сквозняком, проникающим через дыры в стене, которые остались от пушечных ядер. Здесь, сидя на престоле власти, Людовико мрачно размышлял о собственном бессилии. Его тело ныло от ран. Сердце ныло от ран менее заметных и заживающих не так скоро, боль от которых было гораздо труднее переносить. Лицо Карлы, ее глаза преследовали его. Может быть, теории Аполлонидия верны? Вдруг ее глаза околдовали его? Может быть, ему стоит отправить ее на костер и покончить со всем этим? Ведь никакой яд, никакая лихорадка не могли бы причинить ему большие страдания и боль. У него не было ни советчика, ни духовника. В этом деле он был лишен единомышленников. Единственный человек, чья мудрость, как он чувствовал, могла бы направить его, был заключен в самой темной яме во всем христианском мире. Если существовало такое место, как Гува разума, то Людовико был заточен именно там.
Все служащие суда были либо вывезены, либо отправлены на военную службу, и в этих стенах Людовико был волен делать, что пожелает. Он держал своих пленников поодиночке: женщины были заключены в более или менее удобные комнаты, нелепый грубиян-англичанин сидел в темнице в подвале. Людовико не видел никого из них с самого ареста. В водовороте противоречивых мыслей, кружащих у него в голове, оставался крошечный островок спокойствия. Он состоял всего из двух слов. Терпение и время. Людовико ждал неделями. Он ждал годами. Еще несколько дней он сумеет переждать.
Турки продолжали донимать мушкетным огнем, бомбардировками, заминированными шахтами и вялыми вылазками. После дорогостоящей победы второго сентября упадническое настроение отчаяния нависло над городом, поскольку очередная великая победа оказалась всего лишь очередной отсрочкой поражения, завоеванной ужасной ценой. Главный вопрос, который занимал умы высшего командования, был: «Где Гарсия де Толедо?» Обещанное подкрепление опаздывало уже на два с лишним месяца. Где те рыцари из отдаленных монастырей ордена, которые должны были собраться на Сицилии за лето? Неужели вице-король Сицилии в самом деле будет рад, если Мальта падет?
Поскольку просьбы великого магистра не возымели видимого воздействия, Людовико несколько недель назад отправил своего собственного мальтийского гонца, кузена Гуллу Кейки, в Мессину. Тот доставил два письма одной заслуживающей доверия семье из высшего общества Сицилии. Одно письмо требовалось вскрыть в том случае, если Мальта падет, не дождавшись подкрепления от Толедо. Оно содержало в себе сведения и указания, которые гарантировали отставку и бесчестие вице-королю. Второе письмо было адресовано непосредственно Толедо.
Это письмо начиналось с описания страданий, испытываемых осажденными, доблести защитников-христиан, героической смерти в бою за первую осадную башню сына самого Толедо, Федерико. Лишь прямым вмешательством Божественного провидения можно объяснить то, что они дожили до сего дня, ибо это выше и человеческих, и военных сил. Если же Толедо намеревается противиться Божественной воле, судьбу его бессмертной души решит, конечно, Господь. Однако в этом, преходящем, мире имеются люди, такие как Микеле Гислери, которые сочтут своим долгом почтить память мертвых, примерно наказав тех, кто малодушно предал их. И будет очень грустно, если воин с такой репутацией, как Толедо, на закате дней окажется вдруг самым подлым трусом в Европе.
Это было неслыханно — так угрожать испанскому наместнику, но Людовико знал Толедо. Подобное письмо наверняка вызовет у него пугающую волну гнева, а гнев заставит его действовать.
Несмотря на веру Людовико в провидение и в свои собственные дипломатические расчеты, пока что не было заметно никаких признаков грядущей передышки. А пока их нет, он не осмеливался сделать последний ход, которого требовала его интрига. Присутствие великого магистра было жизненно важным для поддержания духа всего гарнизона — более, чем когда-либо. Чудо, необходимое для того, чтобы отбить следующую атаку турок, как и в последний раз, может проистекать только от личности Ла Валлетта. Вот когда высадится подкрепление, тогда Людовико займется своим делом. Если этого не произойдет, он умрет вместе с остальными. Мысль о смерти не особенно волновала его. Если он и боялся смерти, то только потому, что она помешает ему вступить в брачные отношения с Карлой, которых он так сильно желал. И здесь его мысль снова скакнула. Близость Карлы будоражила его. Она была здесь, ждала, в этом же самом здании. Ждала его прихода, как и все они, ибо от его появления зависело их будущее. Но он не знал, что ей сказать. Он понятия не имел, как подчинить ее своей воле. Всех остальных — да, как обычно, но только не ее. А если он не сможет подчинить ее, как же он сможет выбросить мысли о ней из головы?
В зал вошел Анаклето. Струпья покрывали одну глазницу и щеку: нагноение уже прекратилось, но боль не прошла. И красавцем ему больше не быть. Вид Анаклето наполнил Людовико жалостью. Это английский приятель Тангейзера, Борс, сделал тот выстрел. Грубиян похвалялся этим всю дорогу, пока его вели в камеру. Анаклето подошел к трону. Он двигался какой-то странной походкой, не то чтобы неверной, но не такой легкой, как обычно. Анаклето поклонился.
— Англичанин выкрикивает ваше имя, — сообщил он. — Он колотит в дверь камеры, тюремщик говорит, что головой. Своей собственной головой.
— Он уже осушил бочонок?
Анаклето пожал плечами.
— Судя по всему, да.
— Пусть себе колотит. А что нового у женщин?
— Все спокойно.
Единственный глаз Анаклето сосредоточился на Людовико. Он некоторое время блуждал из стороны в сторону, словно сбитый с толку потерей товарища. Зрачок был крошечный. Опиум. Отсюда и его походка. Но было здесь и что-то еще.
