– Великое разорение ждет Казань, если она не захочет жить в мире с русскими, – возмутился Шах-Али. – Не ты ли, презренный, повторял это следом за мной десятки и сотни раз?!
– Москва станет данником Мухаммед-Гирея на веки вечные. Такова воля Аллаха!
– Ты страшно заблуждаешься! На тебе будет кровь и позор потомков наших. На тебе и тебе подобным! – И устремил взор на военачальника. – Что скажешь ты, мой верный слуга?
– Если повелите, мой хан, я сам отрублю голову послу крымского хана за дерзость его. Я сам встану на крепостную стену с обнаженной саблей! Только повелите! Но подумайте, мой повелитель, о последствиях. Город не сможет долго сопротивляться туменам Тавриды, казаков и ногаев. Казань будет разрушена, и всем нам придется сложить головы. Ради чего? Не ради свободы, а ради русского царя, извечного данника Орды, данника могущественного Мухаммед-Гирея.
– Еще царь Иван Васильевич отложился от Крыма после Угры! – возразил гневно Шах-Али улану. – Россия стала могущественней Крыма и в состоянии отомстить за все обиды, ей нанесенные!
– Не думаю так. И знаю, что она не пошлет нам помощи, если мы встанем на дорогу войны. Ей бы суметь устоять против Литвы, Польши, рыцарей-крестоносцев, Швеции. И чем больше будут неверные лить крови, воюя между собой, тем крепче на ногах будем стоять мы, правоверные. Не идти же и нам по пути кяфиров и лить кровь мусульман, ослабляя себя? Истинные мусульмане такого не допустят!
Это была уже явная угроза. Можно сказать, неприкрытая. Шах-Али понял, что если ширни и улан на стороне Сагиб-Гирея, остальные тоже с ними. Окончательно слетела с его глаз пелена, и увидел он перед собой пропасть. Сжалось тоскливо сердце, гордая голова его склонилась. Собравшись с духом, он произнес:
– Я уступаю трон Сагиб-Гирею. Подчиняюсь воле сильного. Я не желаю напрасной крови своих подданных. Я готов испить горькую чашу, лишь бы жил счастливо мой народ. Хотя я сомневаюсь, что так будет.
Отречение, достойное мудрости почтенного старца, но не юноши, едва начавшего жить. Многие из собравшихся в тронном зале оценили это по достоинству. И оценка эта в свое время сослужит ему добрую службу.
Шах-Али тут же велел седлать и вьючить коней, а главному евнуху собирать жен в дорогу. Не забыл и посла царя Василия Ивановича и воеводу московского, отправил к ним вестового, чтобы те спешно покинули город, забрав с собой купцов. Увы, ни одно из этих распоряжений Шаха-Али выполнено не было. Вестового не выпустили из дворца, а когда он сам собрался с женами своими покинуть город, ципцан не позволил ему выехать даже за пределы дворца.
– Сагиб-Гирей сам проводит тебя, – и пошленько ухмыльнувшись, добавил. – Жен твоих он вдруг пожелает оставить себе?
– Но мы вольны поступать так, как считаем нужным! Мы – не пленники Сагиб-Гирея. Мы добровольно отдали трон!
– Ошибаешься. Ты – отступник. Ты – лизоблюд раба Мухаммед-Гирея, который возомнил себя могущественным царем и скоро поплатится за это, как поплатился ты. Сагиб-Гирей прощает тебя, но он может передумать. Жизнь сохранит, но не отпустит. А то и казнит, чтобы устрашить тех, кто не идет прямым путем, начертанным Аллахом.
– О, коварный! Высунул свое змеиное жало! Зачем же мы поверили обещанию лживого!
Он возмущался искренне, но в то же время понимал, что иного выхода у него нет и быть не может. Ничто не готово к обороне Казани, кто еще из гвардейцев верен ему, он не знает. Со всех сторон окружен предателями. Его обманули не сейчас, посол крымского хана давно обложил его своими людьми. Давно. Он же, Шах-Али, удалял от себя верных людей, веря лживым наветам, а продавшихся льстецов приближал, награждая их щедро, доверяя им безмерно и безоглядно. Теперь-то что: казнись – не казнись, остается одно – ждать. Целый мучительный день. Досадуя на то, что даже воеводу московского он не смог и не сможет предупредить. «Возможно, кто-либо из верных мне людей на собственный риск даст им знать. Или сами они почувствуют неладное…»
Но и тут Шах-Али ошибался. Действительно, были такие вельможи, которые намеревались оповестить русских о приближающейся опасности, но они боялись слежки за собой. Понимали, что если прознает о их доброхотстве к русским ципцан, не сносить им головы. Ладно бы головы, а то такую мучительную смерть придумает, уму не постижимо.
А что касается города, он ничего ровным счетом не знал о происходившем во дворце. Город жил своей обычной жизнью. Бойко шла торговля на базаре, духаны были полны посетителями, мастера – мастерили, богачи нежились в своих хоромах; и лишь после обеденной молитвы непонятная тревога поползла от дома к дому. Дело в том, что дворцовая знать, а следом за ней и муллы отчего-то стали собирать в своих дворцах не только нукеров, но кое-кого из обывателей. В основном крепкотелых мужчин, прежде им прислуживавших, – до воеводы, однако, эта тревога не дошла. Правда, воевода не почивал на лаврах. После гибели сеида, когда переехал к нему в палаты Василий Юрьев, воевода ввел жесткую охрану днем и ночью, а дружину держал в полной готовности отбить любую провокацию. Только мало будет от этого пользы, если к воеводскому дворцу подскачет не одна сотня крымцев. Что тогда делать?
Не праздный этот вопрос встал уже через несколько часов. Сагиб-Гирей, въехавший в ханский дворец, повелел тут же заточить Шаха-Али и всех, кто, по докладу ципцана Мухаммед-Гирея, поддерживал ставленника московского царя. Вторым его приказом был приказ осадить дворец воеводы, куда он послал пятьсот своих кэшкешэв, а вельможам, как им и обещал прежде ципцан, разрешил разорять русских купцов, которые находились в Казани, не щадить ни их, ни их слуг, убивать без жалости. Разрешалось брать их и в рабство.
– Но помните, мертвый гяур лучше, чем живой, – напутствовал переметнувшихся к нему вельмож Сагиб-Гирей. – А пленных мы еще возьмем. И самим хватит, и будет кого продавать в рабство.
У всех вельмож собраны готовые к разбою люди, молви только слово; и каждый из мурз, уланов, беев, советников всех рангов кинулись по домам, чтобы опередить других желающих поживиться и чтобы награбить как можно больше.
Только дворец посла царского и дворец воеводы московского не позволено им трогать. Не по чину. Богатство этих русских вельмож принадлежит ципцану Мухаммед-Гирея. А жизнь их – Сагиб-Гирею. Ему же переходит и вся казна казанского ханства. Ему же решать судьбу Шаха-Али и тех, кто его поддерживал. Настроен был Сагиб-Гирей весьма агрессивно.
– Всех обезглавить и – в Казанку.
Ципцан Мухаммед-Гирея осмелился возразить:
– Если мой повелитель позволит, я скажу слово, – и, дождавшись решительного кивка, начал с вопроса: – Почему мне так легко удалось убедить знать казанского ханства принять вашу сторону, мой повелитель?
