– …Этот проклятый Восток меня в конце концов доконает, – пожаловался Макробий римскому агенту. – Вместо прибыли одни расходы – на лекарства. Негодный иудей, царский лекарь, дерет за свои отвратительные вонючие снадобья три шкуры. А Фебрис[123] по-прежнему колотит меня денно и нощно. Трясусь, как заячий хвост.
Вид Макробия и впрямь оставлял желать лучшего. По его желтому, изможденному лицу расползлись островки красной сыпи, а лихорадочно блестевшие глаза казалось вот-вот выскочат из орбит. Он сидел на скамье, закутавшись в пенулу[124], несмотря на то, что на исходе был самый жаркий месяц, гекатомбеон[125], и даже ночи не приносили жителям Синопы желанной прохлады.
– Обратись к Паппию. Он молод, но весьма искусен. Многие знатные люди Синопы предпочитают лечиться у него, а не у старого иудея.
– Ай, какая разница! – в раздражении воскликнул Макробий и отхлебнул из фиала несколько глотков подогретого вина с пряностями. – Их бог Асклепий такой же сребролюбец, как и наш Меркурий.
– Хвала богам, что хоть воздух бесплатный, – ухмыльнулся Авл Порций и потянулся к кратеру, чтобы налить себе вина.
И тут же в испуге отдернул руку – в триклинии[126] раздался хриплый и злобный рык.
– Тише, тише, успокойся, Луперк[127]… – Макробий положил руку на загривок широкогрудого пса, лежащего у его ног.
Кличка была удачной – пес и впрямь смахивал на матерого волка: темно-серая густая шерсть, мощные лапы, массивные челюсти с огромными белыми клыками, острые уши торчком и горящие злобой глаза, следившие за каждым движением гостя.
– Ты и здесь верен себе, Макробий, – раздраженно проворчал Авл Порций. – Другие заводят для развлечения рабынь, а ты приобрел пса. Не так накладно – одевать и дарить дорогие украшения не нужно, а кормить можно объедками и костями.
– Он мне обошелся недешево, – ласково погладил тихо урчащего Луперка ростовщик. – Зато я могу быть уверен, что этот пес меня не обманет и не предаст.
– Вольному воля… – не стал возражать гость. – Я к тебе по важному делу, Макробий.
– А когда ты приходил ко мне просто так, чтобы проведать всеми забытого, больного старика? – ехидно осведомился ростовщик.
– Ты еще меня переживешь. Волнения и заботы, выпавшие на мою долю здесь, в Понте, видят боги, уже изрядно укоротили мой век.
– Зато тебе за твои великие заслуги еще при жизни отольют из бронзы памятник и поставят его на Форуме[128], – снова съехидничал Макробий.
– Эти слова доказывают, что болезнь не притупила твой острый ум, мой дорогой. А он-то как раз мне сейчас и нужен.
– Ты опять что-то затеваешь? – встревожился ростовщик. – Оставь меня, наконец, в покое! Мало ли я передрожал совсем недавно.
– Надо же как-то возместить твои расходы на лекарства, – растянул губы в улыбке Авл Порций.
– Бессмертные боги! – поднял глаза к потолку Макробий. – Будь проклят тот день, когда я ступил на корабль, чтобы плыть в эту дыру! Стоило ли мне претерпеть столько бед и невзгод, чтобы встретить тебя здесь, Авл? Вижу, вижу, как моя неприкаянная тень блуждает в царстве Плутона, несчастная и отверженная всеми… – горестно вздохнул он и украдкой посмотрел на ухмыляющегося гостя. – Так что тебе снова пришло в голову?
– Волчонок показывает зубы…
– Ты с ума сошел! – вскричал в ужасе ростовщик; пес вскочил и зарычал. – Фу, Луперк! Нет, мне и впрямь не миновать виселицы.
– Он дерзок и упрям. Царице Лаодике с ним никакого сладу нет.
– А нам что за дело? Это ее личное горе.
– Не скажи, Макробий… Юный Митридат ненавидит римлян. И даже не скрывает этого. Он чересчур умен. А это очень опасно. Трон Понтийского государства ждет его, и не за горами то время, когда он наденет китару и накинет на плечи палудамент[129]. И как ты думаешь, против кого тогда царь Митридат повернет копья своих гоплитов? Долго гадать тут не приходится.
– Я не думаю, что будет именно так, но случись это, тогда и…
– Тогда будет поздно, – бесцеремонно перебил ростовщика Авл Порций.
– Я стар и немощен, – жалобно простонал Макробий, плотнее укутываясь в пенулу. – Много ли проку от меня?
– Мне нужны твои люди, – сказал римский агент и добавил: – Уезжая, Скавр настоятельно просил меня присмотреть за юным Митридатом.
– Просил присмотреть… – повторил Макробий – он наконец понял, откуда ветер дует.
– По моему глубокому убеждению, царица Лаодика отнюдь не против восседать на троне до тех пор, пока ей не вложат в уста навлон[130].
– Все в этом мире перевернуто с ног на голову, – с осуждением сказал ростовщик; на его лице появилась гримаса отвращения. – Даже звери дикие не способны на то, что свершает высшее творение божественных дланей. Надеюсь, она не заявила тебе об этом прямо?
– Лаодика ненавидит юного Митридата. Уж очень он похож на отца. Я знаю – она спит и видит на троне второго сына, Хреста. Конечно, после своей кончины.
– Вот и верь после этого в женскую благодарность. Митридат Евергет, можно сказать, облагодетельствовал ее, взяв в жены. В приданое она получила благословение Сената, мало чего стоившее, да пеплум[131] и паллий[132] с чужих милостей. И ларец с неоплаченными долговыми расписками ее отца. Царица Понта – мало ли? Ладно про мужа – пусть его… Но сын?! Родная кровь. Нет, я отказываюсь понимать подобное.
– С чего это ты расчувствовался, Макробий? – насмешливо поинтересовался Авл Порций.
– Если я скажу, что ничто человеческое мне не чуждо, ты все равно не поверишь, – резко ответил ростовщик. – Но, клянусь Юпитером, в этом грязном деле принимать участия не буду. Ни за какие деньги. Я умываю руки, – Макробий встал. – Людей ты получишь. Можешь ими распоряжаться по своему усмотрению. Но не от моего имени. Я отбываю из Синопы.
– Когда? – Авл Порций был поражен неожиданной строптивостью обычно падкого на деньги ростовщика.
– Видно будет… – уклонился от прямого ответа Макробий. – Я болен и хочу поехать на воды. Мечтаю снова ощутить благостное тепло целебных римских терм. Прощай, Авл Порций. И мой тебе совет – не промахнись. И еще раз поклонись Консу. Не лишнее. Трудно сказать, чего можно ждать от этой, с позволения сказать, женщины…
Авл Порций долго не мог прийти в себя от изумления: Макробий, расчетливый, прижимистый и жадный, как редко кто другой, на этот раз не захотел взять золото, само плывущее ему в руки! «По-моему, он и впрямь серьезно болен, – размышлял Авл Порций по дороге к своему дому. – Я бы не сказал, что он так уж испугался. Да и не впервой… Нет, он явно не в себе. Что делает с человеком болезнь…»
