Сам он казался счастливым, по крайней мере любил повторять это, хотя беспокойство на его лице показывало противное. Иногда страшные сновидения тревожили его, и тогда этот человек, спокойный и храбрый днем, пробуждаясь, дрожал от ужаса, как ребенок. Он приписывал это приключению, случившемуся с его матерью во время беременности: остановленная в Сьерре разбойниками, она, привязанная к дереву, видела, как зарезали путешественника, ехавшего по одной с ней дороге. Из этого рассказа следовало заключить, что он видел обычно во сне сцены грабежа или разбоя. Чтобы предупредить возвращение этих сновидений, он, ложась спать, клал всегда у изголовья своей постели пару пистолетов. Это сначала меня очень пугало: я боялась, что он в припадке сомнамбулизма начнет стрелять, но мало-помалу я успокоилась и приучилась смотреть на это, как на предосторожность. Но другую странность я и теперь не могу объяснить себе: днем и ночью постоянно держали оседланную лошадь, готовую к отъезду.
Зима прошла в вечерах и балах. Граф был очень щедр со своей стороны; его приемы соединились с моими, и наш круг знакомств удвоился. Он везде провожал меня с чрезвычайной учтивостью и, что более всего удивило свет, перестал совсем играть. На весну мы уехали в деревню.
Там вновь нахлынули воспоминания, возобновились знакомства, и мы проводили время то у себя, то у своих соседей. Госпожу Люсьен и ее детей мы продолжали считать вторым нашим семейством. Итак, положение мое почти совсем не изменилось, и жизнь моя текла по-прежнему. Одно только иногда меня тревожило: грусть без причины, которая все более и более овладевала Горацием, и сновидения, становившиеся более и более ужасными. Часто я подходила к нему во время этих дневных беспокойств или будила его ночью, но, как только он замечал меня, лицо его принимало выражение спокойное и холодное, всегда так поражавшее меня. Однако оно не могло обмануть: я видела, как велико было расстояние между этим наружным спокойствием и действительным счастьем.
В начале июня Генрих и Макс, молодые люди, о которых я уже говорила, приехали к нам. Я знала о дружбе, соединявшей их с Горацием, и мы, я и моя мать, приняли их, как братьев и сыновей. Их разместили в комнатах, смежных с нашими. Граф велел провести колокольчик особого устройства из своей комнаты к ним и от них к себе; приказал, чтобы держали постоянно готовыми вместо одной три лошади. Горничная сказала мне потом — а она узнала это от слуг, — что и эти господа имели одну привычку с моим мужем и спали не иначе как с парой пистолетов у изголовья.
С приездом своих друзей Гораций посвящал им почти все свое время. Впрочем, развлечения их были те же, что и в Париже: поездки верхом и поединки на шпагах или пистолетах. Таким образом прошел июль; в половине августа граф сказал мне, что он вынужден через несколько дней расстаться со мной на два или три месяца. Это была первая разлука со времени нашего супружества, и поэтому я испугалась, при словах графа. Он старался успокоить меня, говоря, что эта поездка, которую я считала очень далекой, была в одну из провинций, самых близких к Парижу, в Нормандию; он ехал со своими друзьями в замок Бюрси. Каждый из них имел свой деревенский домик, один в Вандее, другой между Тулоном и Ниццей, а тот, который был убит, — в Пиренеях, так что каждый год они попеременно принимали друг друга, когда наступало время охоты, и проводили три месяца друг у друга. В этот год была очередь Горация принимать своих друзей. Я тотчас предложила ему ехать с ним, чтобы содержать в порядке его хозяйство, — но граф отвечал мне, что замок был только сборным местом для охоты, плохо содержался, был плохо обставлен, удобен только для охотников, которым везде хорошо. Для женщины, привыкшей ко всем удобствам и роскоши, он не годится. Впрочем, он отдаст распоряжения, чтобы там все было переделано, и, когда вновь наступит его очередь принимать друзей, я смогу его сопровождать и сделать честь его дому, приняв на себя обязанности благородного капеллана.
Этот случай, показавшийся моей матери таким простым и натуральным, очень обеспокоил меня. Я никогда не говорила ей ни о печали, ни об ужасах, мучавших Горация, которые казались мне столь противоестественными, что я предполагала причину, о которой он не хотел или не мог рассказать. Однако с моей стороны так смешно было мучиться из-за трехмесячного отсутствия и так странно настаивать на поездке, что я решила скрыть свое беспокойство и не говорить больше об этом путешествии.
День разлуки наступил, это было 27 августа. Граф и его друзья хотели приехать в Бюрси к началу охоты, т. е. к 1 сентября. Они отправились на почтовых и приказали послать за собой лошадей, которых слуга-малаец должен был сопровождать до самого замка.
В минуту отъезда я залилась слезами, увлекла Горация в комнату и в последний раз просила взять меня с собой. Я сказала ему о своем непонятном страхе, припомнила ему печаль и необъяснимый ужас, которые вдруг овладевали им. При этих словах он покраснел и в первый раз при мне выразил нетерпение. Впрочем, в ту же минуту он опомнился и очень ласково пообещал, если замок окажется удобен для моего проживания, в чем он сомневается, написать, чтобы я к нему приехала. В надежде на это я проводила его гораздо спокойнее, чем сама ожидала.
Первые дни нашей разлуки были ужасны, но, повторяю, не от страданий любви; это было неопределенное, но постоянное чувство страха, большого несчастья. На третий день после отъезда Горация я получила от него письмо из Каена. Он останавливался обедать в этом городе и поспешил написать мне, помня, в каком беспокойстве меня оставил. Это письмо меня несколько успокоило, но последнее слово возобновило опять все мои опасения, тем более сильные, что они были существенными для меня одной, а всякому другому могли бы показаться смешными: вместо того чтобы сказать мне «до свидания», граф написал «прощайте!» Пораженный ум обращает внимание на мелочи, и мне сделалось почти дурно, когда я прочла это последнее слово.
Второе письмо от графа я получила из Бюрси. Он нашел замок, который не видел уже три года, в ужасном беспорядке. Едва отыскалась в нем одна комната, в которую не проникали дождь и ветер; бесполезно было бы думать о возможности приехать к нему в нынешнем году. Не знаю отчего, но я этого ожидала, и письмо произвело на меня меньше впечатления, чем первое.
Через несколько дней после этого мы прочли в нашей газете первые известия о убийствах и грабежах, приведших в ужас Нормандию. В третьем письме Гораций также написал о них несколько слов. Казалось, он не придавал этим слухам такой важности, как газеты. Я отвечала ему, упрашивая возвратиться как можно скорее. Эти слухи казались мне началом осуществления моих предчувствий.
