— Ты был прав, — сказал он. — Этот ветер кажется весенним бризом.
Тангейзер уколол его в сердце, и Людовико умер в тот же миг.
Клинок, закаленный в крови дьявола, наконец-то нашел предназначенную для него цель. Там он и остался.
* * *
Тангейзер выпустил украшенную драгоценными камнями рукоять. Горло сжималось от чувств, названия которым он не мог подыскать, и он сглотнул, подавляя их. Он поднял Людовико на руки. Хотя за время осады монах исхудал до костей — как почти все они, — он все равно оставался великаном. Тангейзер отнес его в глубокую турецкую траншею и уложил на дне. Он завернул его тело в холстину, подобранную в брошенном складе. Потом забросал тело обломками дерева, пушечными ядрами и кусками скал. Он не оставил никакого опознавательного знака, не считая кинжала, вонзенного Людовико в сердце. Потом снова выбрался на дорогу. Он подобрал доспехи работы Негроли и привязал к седлу лошади Людовико. Когда он уже хотел сесть в седло, на гребень холма выехал великий магистр Жан Паризо де Ла Валлетт и его верный секретарь Оливер Старки. Оба они увидели черные доспехи монаха.
— Капитан Тангейзер, — сказал Ла Валлетт, — как прошел день?
— Победа за вами.
Ла Валлетт кивнул и спешился. Он берег раненую ногу, но все равно стремительность магистра поражала. Ла Валлетт вынул из ножен меч. Тангейзер вопросительно поглядел на него.
— Вы хотите избавиться заодно и от меня? — спросил Тангейзер.
Ла Валлетт засмеялся. Тангейзер никогда раньше не слышал, чтобы он смеялся. Это был смех пирата. И кое-кого еще. Это был смех человека, способного отправить на смерть тех, кого он любит, всего лишь ради каких-нибудь чудовищных идеалов. Ла Валлетт отрицательно покачал головой.
— Нет более подходящего места, чем поле боя, — сказал он, — чтобы провести обряд посвящения в рыцари.
Тангейзер уставился на него.
— Я знаю, что вы мало перед кем в этом мире преклоните колени, — продолжал Ла Валлетт. — Встанете ли вы на колени перед князем Религии?
Тангейзер продолжал смотреть на него во все глаза.
— Или вы сомневаетесь, что сделать подобный подарок в моей власти? — спросил Ла Валлетт.
— Нет, — ответил Тангейзер, наконец выводя свой разум из оцепенения. — Я просто не вполне понимаю, что это будет означать для меня. Я не хотел бы давать обетов, которые не смогу сдержать. Я уже делал подобные ошибки в прошлом.
На Ла Валлетта, кажется, произвела впечатление подобная щепетильность.
— Когда орден хочет наградить кого-то за некую службу, он может даровать ему звание рыцаря благочестия. Обычное требование подтвердить благородное рождение при этом снимается — в данном случае в нем отпадает необходимость, испытательный период отменяется, и вы не обязаны посвящать всю жизнь исполнению монашеских обетов. Но тем не менее вы принадлежите к Религии, и, где бы ни собрались ваши собратья, вы имеете полное право разделить с ними хлеб и вино.
Тангейзер обдумал его слова.
— Я буду вправе заниматься торговлей?
— Только один Ватикан богаче Религии, — сказал Старки. — А после столь славной победы наши доходы могут оказаться даже выше, чем у курии, хотя его святейшество вряд ли об этом узнает.
— А смогу ли я называть себя «шевалье» или каким-нибудь другим, столь же высоким, званием?
— Разумеется, — сказал Ла Валлетт. Пиратская улыбка отразилась в его глазах. — И еще вы будете неподвластны гражданским законам.
Тангейзер сумел сдержаться и не разинуть рот. Ну какое еще братство преступников может быть устроено лучше?
— Значит, закон не властен над братьями ордена?
— Вы будете отвечать только перед нашими законами, — пояснил Ла Валлетт. — Поскольку вы единственный человек, оставшийся в живых после пребывания в Гуве, я уверен, вы будете их соблюдать.
Но, рискуя показаться неблагодарным, Тангейзер все-таки спросил:
— А целибат соблюдать обязательно?
— Нет, не обязательно. Хотя лично я рекомендовал бы, если вы хотите прожить долгую жизнь.
Тангейзер опустился на одно колено и расправил плечи.
— В таком случае, ваше преосвященство, можете с легким сердцем опустить ваш меч.
* * *
Суббота, 8 сентября 1565 года — Рождество Пресвятой Богородицы
Мдина
Теперь, когда рядом не было защитных стен, не было траншей, не было ружейной стрельбы — и жаждущих человеческой крови патрулей со всех сторон, — Тангейзер вдруг понял, насколько мал остров Мальта. Расстояние между Эль-Борго и Мдиной, преодолеть которое еще недавно казалось подвигом, достойным Одиссея, составляло какие-то восемь миль. Дав отдых лошадям и подкрепившись едой и вином, Тангейзер с Орланду ехали по уходящей в гору дороге на звук бесчисленных колоколов. По дороге им попадались многочисленные ликующие толпы, словно где-то распахнули ворота гигантской темницы, и теперь ее узники были вольны идти, куда пожелают. Но Тангейзер был мрачен, он не обращал внимания на радостные крики, и Орланду, ехавший рядом с ним, заметил его состояние.
— Ты сердишься на меня? — спросил он.
Тангейзер внимательно посмотрел на него. Мальчик был перевозбужден, как пес на скотобойне. Если и был кто-нибудь, переживший все это безумие и оставшийся таким, каким был прежде, то это Орланду. Он был здоров телесно, обладал живым умом, и — насколько было известно Тангейзеру — никакие убийства и жестокости не отягчали его бессмертную душу. Тангейзера вдруг осенило, словно гром среди ясного неба, что во всем этом есть немалая заслуга лично его, и от этой мысли настроение несколько улучшилось.
— Скажем так, — начал он. — Если бы я знал, во что обойдется мне твое существование — а я даже не подозревал, что возможно пролить столько крови, пота и слез, — я приехал бы на Мальту еще двенадцать лет назад и придушил бы тебя прямо в колыбели.
Орланду вздрогнул, будто его ударили, и Тангейзер усмехнулся.
— Если нам предстоит путешествовать вместе, — сказал он, — придется тебе привыкнуть к моим шуткам, которые обычно бывают мрачноваты.
— Так, значит, ты не сердишься.
— А разве ты давал мне повод?
— Тогда почему же ты хотел бы придушить меня в колыбели?
— Когда мы встретились с тобой в проклятом дворе Сент-Эльмо, я сказал тогда, что ты заставил меня поплясать. В то время я не знал, что эта джига только начинается. Зато теперь, когда она почти завершилась, могу сказать, что твое присутствие оправдывает каждый ее кровавый шаг.
Он подумал об Ампаро. И о Борсе. Нет, не каждый шаг. Но мальчик ни в чем не виноват. Если Орланду и не понял ни слова из его речи, это не из-за нехватки сообразительности. Зато он уловил самую суть.
