Крупная женщина вздохнула, поднимая очиненное перо, выпавшее у нее из рук. До сих пор ей не хватало времени, чтобы тщательно осмотреть тяжелые полки, хранившие знания прошлых столетий. Трагедии, одна за другой произошедшие в аббатстве, оставили глубокие раны. Недоверие, страх и злодейство царили в этих суровых стенах, предназначенных для молитвы, труда и сострадания. Едва вступив в должность аббатисы, Аннелета Бопре принялась залечивать эти раны, разжигать сестринский огонь, полагая, что ее благословенная твердость приятно удивила бы мадам де Бофор. Ей пришлось срочно выбрать монастырских должностных лиц на места сестер, убитых двумя подлыми сообщницами. Она воспользовалась удобным случаем, чтобы сместить неспособных монахинь, цеплявшихся за свои должности благодаря доброте Элевсии де Бофор, которая никогда не произвела бы перестановок. Жервезу де Пюизан избрали счетоводом,[54] чему она была обязана своему здравому смыслу и прилежанию во всем; Маргариту Мазирье, тоже наделенную незаурядным умом и никогда не терявшую бдительности, – кассиром,[55] Алиса Валет согласилась занять должность ризничной.[56] Что касается восхитительной, но умевшей твердо стоять на своем Леонины де Бриур, то должность казначеи ей подходила как никому другому. Во время своих поездок она сумеет принудить самых скупых к щедрости. Были произведены и другие замены. Берта де Маршьен сохранила свою должность. Аннелета не смогла найти способ отстранить ее и избавить себя от необходимости постоянно видеть это пухлое недовольное лицо. И что? Разве Аннелета виновата в том, что только Берта де Маршьен проголосовала против, мечтая о месте аббатисы для себя? Эмму де Патю, вечно хмурую учительницу воскресной школы, тоже отстранили от должности, но назначили регентом,[57] что та считала справедливым, поскольку обладала великолепным диапазоном голоса, которым, впрочем, не очень-то и гордилась. Таким образом, ни в чем не повинных детишек перестанут наконец хлестать по щекам. К тому же теперь она будет попадаться на пути в длинных коридорах лишь тогда, когда придет время исполнять песни на четыре голоса, сочиненные Перотеном,[58] регентом церковного хора в соборе Парижской Богоматери. Эмма старалась задействовать в хоре все голоса, от самого низкого до самого высокого, смакуя фальшивые ноты своих жертв, внимательно прислушивавшихся к ней.
Из груди Аннелеты вырвался очередной тяжелый вздох. Да, следовало как можно скорее закончить с этой проклятой писаниной. Итак, они продали меринов Вивьену Шенелю, мостильщику[59] из Колонара.
Робкий стук в тяжелую дверь ее кабинета заставил Аннелету поднять голову. Наконец-то кто-то дал ей предлог оторваться от неблагодарной работы, не испытывая при этом угрызений совести. Прелестное личико хрупкой Алисы Валет, сестры-ризничной, показалось в приоткрытой двери.
– Моя славная матушка, могу ли я привлечь ваше внимание? Может быть, мне зайти позже…
– Нет, нет. Входите, прошу вас. Садитесь, дочь моя.
Алиса подошла к рабочему столу. Эта молодая монахиня не ходила, а перемещалась маленькими изящными прыжками. На ее губах всегда играла легкая улыбка. Ее заостренное личико напоминало Аннелете мордочку маленькой полевой мышки. А темные глаза Алисы лишь усиливали это впечатление. Именно мышки, а не отвратительной крысы, пожирающей припасы и грызущей ковры. Одного из маленьких животных, обитающих в полях, которые порой встречаются на вашем пути и растерянно смотрят на вас, сидя на задних лапках и шевеля усами.
– Что привело вас ко мне? – участливо спросила Аннелета. Эту привычку она приобрела с тех пор, как ей удалось избавиться от некогда присущего ей тона, не терпевшего никаких возражений.
– Катастрофа, – с трудом прошептала монахиня. – На нас совершено покушение.
– Прошу прощения. Какое покушение?
– Вернее, не на нас, а на берцовую кость святого Жермена, епископа Осера, который сражался с пиктами и саксами в Англии.
– Реликвия, подаренная покойной мадам де Бофор аббатству! – воскликнула аббатиса.
– Совершенно верно, – закивала головой молодая монахиня, лицо которой было искажено страхом.
– Но как такое могло случиться?
– Не ведаю, матушка. Вы же знаете, как я слежу за ней. Все началось месяц назад. Тогда на святой берцовой кости я заметила несколько грязно-белых крупинок. Сначала я решила, что это пыль, попавшая в реликварий, несмотря на фермуары. Разумеется, я тщательно протерла берцовую кость. Но через неделю все повторилось. С тех пор я не спускаю глаз со святой реликвии. Я все время меняю саше с палочками красного можжевельника[60] и мирта, которые защищают реликвию от насекомых. Но, матушка, не знаю, как вам в этом признаться, однако… эти крупинки исходят от самой кости. Она разлагается.
– Боже милосердный! – простонала аббатиса, прикрывая рот рукой. – Что же делать?
– Не знаю. Я подумала, что одна из ваших целебных настоек могла бы…
– Насколько мне известно, нет никаких средств для борьбы с… разложением костей святых. Пойдемте, дочь моя. Я хочу все увидеть собственными глазами.
Улица Сент-Амур, Шартр, сентябрь 1306 года
Волосы Матильды де Суарси, которую мадам де Нейра переименовала в Матильду д’Онжеваль, чтобы избежать ненужных расспросов, были перевиты бледно-голубыми лентами и элегантно скручены у висков. Девочка, одетая в домашнее платье из тяжелого фиолетового шелка, с восхищением смотрела на вазочку, наполненную желто-оранжевыми зернышками и коринками.
– Что это, мадам? – спросила она у мадам де Нейра, смотревшей на нее с заговорщической улыбкой на губах.
– Рис,[61] моя дорогая. Сваренный в молоке, приправленном шафраном и медом.
– Рис?
– Отведайте. Это очень вкусно, гораздо вкуснее полбы, если хотите знать мое мнение. Разорительная прихоть, но ведь мы достойны лучшего, не так ли?
Ответом ей стал довольный вздох. Девочка погрузила свою серебряную ложку в вазочку под ястребиным взглядом мадам де Нейра, уже объяснившей девочке, что манера держаться за столом выдает ее происхождение яснее, чем манера говорить. Од ненавязчиво преподносила Матильде уроки жизни. Тем не менее она была вынуждена признать, что Аньес де Суарси выполнила материнский долг, умело воспитав эту непокорную и капризную девчонку. Матильда держалась прямо, прекрасно разбиралась в сложных правилах приветствий и реверансов, умела в надлежащие моменты опускать взор и, за неимением ума, витиевато изъясняться.
Матильда поднесла палец к зубам, чтобы вытащить застрявший рис. Од немедленно встрепенулась:
