— Захарченко! Сбегай к господину полковнику; скажи, что я прошу его срочно прийти.
Закрыв дверь, он опять сел на стул и стал разглядывать генерала с задорным нахальством самоуверенной юности.
Евгений Павлович отвернулся.
Он не оглянулся на четкий стук шагов и звук открывающейся двери. Он с живым волнением разглядывал задний двор избы. У хлевушка терлась боком о подставку пятнистая, черная с белым, свинка. Кудластый щенок задорно ловил ее молодыми зубами за вертящееся колечко хвоста. Старый важный петух, подняв одну ногу, меланхолически следил за спортивным увлечением щенка, склонив гребень и полузакрыв желтый стеклянный глаз, словно хотел сказать: “А ну, поглядим, как это вы, молодежь, сумеете?”
Евгений Павлович обернулся только на жесткий окрик поручика:
— Пленный!… Стать смирно!
Евгений Павлович взглянул и увидел перед собой бритого, гладкого, затянутого в английскую офицерскую форму полковника с немецкими погонами на плечах. Тот слушал торопливый доклад поручика, облизывая тугие, как накачанные велосипедные камеры, губы. Дослушав, шагнул к генералу.
— Вы отказываетесь переходить в ряды доблестной северной армии?
Генерал молчал. Губы сами собой кривились в усмешечку — тихую, ползучую, нестерпимую.
— Я вас спрашиваю! — повысил голос полковник.
И пришла негаданная мысль — съязвить напоследок, взорвать оскорблением это отполированное бритвой “жиллет” ремесленное лицо. И генерал сказал, прищурив глаз:
— В северную? А у вас армии как — по всем частям света имеются?
Полковник отшатнулся. Велосипедные камеры прыгнули, прошипели:
— Вы понимаете последствия?
Еще ползучее и нестерпимее сделалась усмешка. Вспомнился белобородый член Государственного совета, который предупреждал там, в двусветном зале, о последствиях.
И ненужно сказал вслух:
— Последствия понимаю, а вот вы причин не изволите понимать.
Полковник метнул зрачками. Крикнул:
— В последний раз спрашиваю: отказываетесь служить России?!
Полковник Бермонт-Авалов волновался. Он, затянутый в английскую офицерскую форму с немецкими погонами и русскими орденами, не мог понять этого старика, как генерал Юденич не мог понять Петрограда, отказывающегося от его канадского масла.
Но генерал спокойно откачнулся в знак отрицания.
— Обыскать мерзавца! — каменея всем лицом, приказал полковник.
Руки солдат распахнули полы шинели, полезли в карманы, жестоко и больно жали на ребра. Одна рука нащупала какой-то предмет в грудном кармашке гимнастерки и выволокла его. Предмет тускло блеснул. — Тютелька какая-то, ваше высокоблагородие, — сказал солдат, протягивая предмет полковнику.
Тот подставил ладонь. Золотой бурханчик Будды, бережно хранимый подарок удалого налетчика и бандита Турки, уютно лег на широкую ладонь, как в колыбельку. Полковник нагнулся, разглядывая. В мудро-бессмысленной улыбке Будды ему почудилось странное сходство с улыбкой старика в красноармейском шлеме. Он нахмурился и взвесил на руке божка.
— Золото, — и ухмыльнулся. — Ай да генерал, добольшевичился! Воровать даже выучился. — И вдруг, зверея, крикнул: — Кого ограбил, сволочь старая? Кого?!
Бледно дернулись старческие губы. Но генерал не сказал ни слова. Показалось смешно и ненужно. Полковник бросил Будду на стол.
— Что прикажете, господин полковник? — спросил, вытягиваясь, поручик, подметив в глазах полковника решение.
— Списать! — отрезал полковник и поправил лакированный пояс.
— Обоих?
— Обоих.
— Захарченко, выводи! — крикнул поручик во весь голос, хотя солдат стоял рядом.
У стены сарая стали вполоборота друг к другу. Руки были связаны ремнем: старческие худые руки генерала и мужицкие шерстистые руки трибунальского вестового Кимки Рыбкина.
С желто-серого неба сеялся снежок. Поодаль глухо и непрерывно перекатывался круглый орудийный гул. Казалось, что в небе вертятся тяжелые жернова и из-под постава сыплется пушистой крупчаткой снежок.
Кимка так и сказал, переступая с ноги на ногу:
— Снежок-то, как мучица, сеется.
Напротив выстроились солдаты в стальных шлемах. Полковник, опираясь на трость, стоял поодаль.
Евгений Павлович обвел глазами низкий болотистый горизонт. Он вдруг раздвинулся, расширился, в лицо пахнуло теплым бодрящим воздухом, и от этого веяния все окружающее стало сразу отплывать в пустоту, словно за плечами, шумя, распускались подымающие тело ввысь крылья. Генерал повернулся, сколько позволили связанные руки, к соседу и ласково сказал:
— Прощай, товарищ Рыбкин.
И так же ласково, мягко ответил Кимка:
— Спасибо на добром слове, товарищ Ада…
Недоговоренный слог слизнули желтые язычки залпа.
Ленинград–Детское Село,
9 декабря 1926–3 апреля 1927 г
ЛАВРЕНЕВ Борис Андреевич (1891–1959) — автор множества рассказов, повестей, пьес, нескольких романов. В молодости поэт и художник, затем прозаик и драматург, Лавренев более сорока лет неустанно работал а разных жанрах советского искусства. Как истинный профессиональный литератор, он в пору расцвета своего трудолюбивого и щедрого таланта выпускал по нескольку книг в год, не переставая удивлять читателей разнообразием тем, стиля, манеры, неожиданными возможностями своего творческого дара.
Романтика гражданской войны, стихийность и сознательность революционного подвига, ненавистная пошлость нэповского мещанства, сближение старой интеллигенции с народом, антигуманизм буржуазного общества и империалистической политики Запада, героизм Отечественной войны — вот главные темы советской литературы, которые нашли воплощение в творчестве Б.Лавренева.
Детство писателя прошло в городе Херсоне. В 1909 году Лавренев поступил на юридический факультет Московского университета и, окончив его в 1915 году, ушел на фронт. Здесь молодой, романтически настроенный поэт (стихи он начал писать в студенческую пору) сталкивается с кровавой бессмысленной бойней, паразитизмом столичных спекулянтов, нищетой опустевшей деревни. Ему хочется рассказать о народе на войне, о подлинном лице войны, и весной 1916 года он пишет рассказ “Гала-Петер”.
Приехав в командировку в Киев, он сдал рассказ в редакцию альманаха “Огонь”. Когда гранки попали в цензуру, в типографию был спешно направлен наряд полиции, который рассыпал набор, а рукопись рассказа изъял. Об авторе — поручике артиллерии — было сообщено в штаб фронта. Б.Лавренев был направлен в штрафную артиллерийскую часть.
1918 год Б.Лавренев встречает в Москве. Здесь, в давно покинутой литературной среде, он с удивлением обнаруживает, что его бывшие друзья ничего не поняли и ничему не научились: те же эстетские радения, заупокойные чтения стихов, лишенных всякой связи с жизнью страны.
