Пока они любовались тяжелой полукруглой аркой этих ворот и двумя длинными рядами деревьев, между которыми Баньер тогда пронесся галопом, по парижскому тракту подкатил тяжело нагруженный экипаж, из которого доносились бормотанье, громкий храп, странные обрывки разговоров — обычные звуки в каретах такого рода, всегда создающие хриплое сопровождение конскому ржанию и брани кучеров.
Несколько прохожих, сбившись в кучу, приостановились, чтобы поглазеть на это всегда занимательное зрелище — на путешественников, приехавших или уезжающих.
Экипаж остановился.
Тотчас дверца распахнулась; путник, приказав снять свои пожитки с крытого верха экипажа и расплатившись с кучером, кинулся на шею своей жене, которая вместе с двумя детьми ждала его, всхлипывая от радости.
— А вы, господин аббат, — спросил кучер, обращаясь к другому, пока невидимому пассажиру, — вы разве не выйдете здесь?
— Почему здесь? — ответил ему голос из недр экипажа.
— Черт возьми! — сказал кучер. — Да потому, что отсюда к дому преподобных отцов-иезуитов ведет самая короткая дорога.
— А, ну, если так, — отозвался изнутри все тот же голос, — тогда я сойду, непременно сойду!
И некто в облачении аббата довольно ловко выпрыгнул из экипажа, подоткнув полы сутаны за пояс.
Тогда кучер с поклоном протянул ему тощий баул.
— Все оплачено, не так ли, мой друг? — спросил аббат.
— Да, сударь, мне пожаловаться не на что.
— Если не считать тех тридцати су, что я оставил вам на чай. Был бы я богаче, дал бы больше.
— Ах, господин аббат, — вздохнул кучер, снова забираясь на свое место, — хорошо, если бы все столько давали! Но, лошадушки!
И экипаж продолжил свой путь к Лиону.
Священнослужитель остался на месте со своими скудными пожитками в руках, несколько обескураженно озираясь вправо и влево в поисках дороги, которой он, видимо, не знал.
— Как странно! — сказала Олимпия. — С тех пор как Шанмеле нас соединил, обвенчал, одарил, я, как только увижу священника, не могу не вспомнить о нашем чудесном друге.
— Гм, однако! — пробормотал Баньер, обращая взгляд туда, куда смотрела Олимпия. — Действительно!
— Что?
— Это он!
— Кто «он»?
— Да Шанмеле.
— Шанмеле?!
— Собственной персоной, а доказательство тому я вам тотчас представлю. И Баньер, возвысив голос, произнес:
— Шанмеле!
— А? Что? — священник резко обернулся.
— Вот видите, это он!
— Господин де Шанмеле! — окликнула Олимпия.
— Мои друзья, мои добрые друзья! — вскричал аббат, простирая к ним руки.
— Возможно ли, что это в самом деле вы? — спросил Баньер, уже во второй раз обнимая его.
— Ну да, ну да, я, — радовался Шанмеле.
— Но какие счастливые обстоятельства привели вас в Лион? — полюбопытствовал Баньер.
— Уж не устремились ли вы, случаем, вслед за нами? — подхватила Олимпия.
— Э, нет, друзья мои, я сюда призван.
— И кто же вас призвал?
— Господа святые отцы.
— А почему они вас призвали?
— Ох, да потому, что я, кажется, немножко впал в немилость.
— Вы?
— Да, я.
— Послушайте, — предложила Олимпия, — отойдем в сторонку от этого сборища вояк, которые раскрыли глаза на нас, словно на диковинных зверей, и вы нам расскажете о своей беде, если это вправду беда.
— Да, отойдем, — согласился Шанмеле, — а то эти солдаты, и правда, разглядывают нас уж очень внимательно.
— Проклятье! — усмехнулся Баньер. — Они, может быть, удивляются, зачем это красивой женщине обнимать аббата, потому что доложу вам, господин де Шанмеле, Олимпия вас обнимала.
— И притом от всего сердца, — сказала Олимпия. — Однако вернемся к вашим неурядицам: в чем там дело?
— Видите ли, меня обвинили…
— В чем?
— В том, что я помог Баньеру бежать из Шарантона и пристроил его в театр.
— Но кто же вас обвинил?
— Черт возьми! Надзирающие братья нашего ордена.
— То есть его шпионы.
— Они называют их надзирающими.
— Хорошо, пусть так. И значит, мой дорогой друг, это из-за меня вам причиняют страдания, подвергают преследованиям?
— По-моему, на мне есть вина.
— Ну нет, ведь сбежал же я.
— Верно; да только проделали вы это, пожалуй, несколько остроумнее, чем пристало бы умалишенному.
— Потому что я вовсе не терял рассудка!
— Тоже верно, но надо полагать, для кого-то было удобно сделать из вас сумасшедшего.
— Ах, да, понимаю.
— Как бы то ни было, — продолжал Шанмеле, — после строгого внушения я получил приказ как можно скорее вернуться в свой коллегиум.
— В Лион?
— Нет, в Авиньон. Приказ по всей форме подписан отцом Мордоном.
— И вы остановились здесь?
— Мне здесь должны поставить отметку в моих бумагах.
— Как? В ваших бумагах? — рассмеялась Олимпия. — Разве вы солдат, чтобы маршировать по этапу?
— В ордене все устроено на военный манер; нам не платят, пока наши бумаги не подписаны; а уж без денег в дороге, — опрометчиво добавил Шанмеле, — пришлось бы туго!
— У вас нет денег?! — закричал Баньер. — Значит, вы нам отдали все, что имели?
— Да нет, вовсе нет! — засуетился Шанмеле, стыдясь, что у него вырвалась такая необдуманная фраза. — Я не говорю, что у меня больше не осталось денег. Вот еще! — он позвенел в кармане какими-то монетами. — К тому же речь совсем о другом.
— Вот уж нет, речь именно об этом! — упорствовал Баньер. — И раз уж вы попались к нам в руки, то сейчас пойдете с нами ужинать, а потом заночуете у нас.
— И мы, — подхватила Олимпия, — скажем вам, как людоед доброму человеку: «Грейся-грейся, малыш, эти дровишки — для тебя».
— Эх! Нельзя, — вздохнул Шанмеле.
— Почему?
— Да если в Лионском коллегиуме узнают, что я, вместо того чтобы немедля отметить свои бумаги, встречался с…
— … с комедиантами, — засмеялся Баньер.
— Нет. Впрочем, вы больше не комедианты: помните наш уговор. Я хотел сказать — с друзьями.
— Хорошо! И что вам тогда сделают?
— Что мне сделают?
— Об этом я и спросил.
— Возможно, отправят в известную вам залу размышлений, как только доберусь до Авиньона, или приговорят к какому-нибудь другому наказанию, еще похуже. Позвольте же мне вас обнять, друзья мои; затем я отправлюсь в коллегиум иезуитов, проведу эту ночь в дортуаре, сообразно правилам, а на рассвете продолжу свой путь в Авиньон.
— Бедный друг, — промолвил Баньер. — Неужели вы не видите, что эти люди сковали вас цепями более тяжкими, чем пристало носить человеку, который не принадлежит никому, кроме Господа?
— Я вижу мое вечное спасение в конце всех испытаний, — возразил Шанмеле. — Прощайте же, милые друзья. Но какая уйма военных!
