– Как вы думаете, далеко ли мы отошли от Нила? – спросил Кочрейн, не отводя глаз от далекого восточного горизонта.
– Да добрых пятьдесят миль, я полагаю! – ответил Бельмонт.
– Вряд ли так много, – возразил полковник, – мы не более пятнадцати или шестнадцати часов в пути. А верблюд может делать не более двух – двух с половиной миль в час, если он бежит рысью. Следовательно, мы могли отойти только на сорок миль, не больше. Но все-таки и это кажется мне слишком солидной дистанцией для того, чтобы нас могли нагнать. Я право, не вижу, что мы выиграли тем, что отсрочили час расчета, все равно нам надеяться не на что, – так уж лучше бы разом расхлебать кашу!
– Ну да, только не говорите умереть! – воскликнул неунывающий ирландец. – До полудня еще очень много времени. Эти наши Хамильтон и Хадлей, офицеры Египетского кавалерийского корпуса, – славные ребята, и я уверен, вовсю будут гнаться за нами по следу: у них ведь нет вьючных верблюдов, которые бы их задерживали. Еще несколько дней тому назад они подробно рассказывали мне, какие меры принимаются ими против набегов. Я убежден, что они не оставят это дело так!
– Прекрасно, доведем игру до конца, но я должен признаться, что никаких особенных надежд не питаю! Мы, конечно, должны казаться спокойными и уверенными перед дамами, и я вижу, что этот Типпи-Тилли готов сдержать свое слово, также и те семь человек, о которых он говорил. Действительно, они все время держатся вместе, тем не менее, я положительно не знаю, как они могут нам помочь!
– Я забрал обратно свой пистолет, – шепнул Кочрейну Бельмонт. – Если только они попробуют сделать что-нибудь женщинам, я не задумываясь застрелю их всех трех собственноручно, а затем мы уже можем спокойно умереть. Их уж мы, во всяком случае, не отдадим на истязание и поругание!
– Вы – хороший, честный человек, Бельмонт! – сказал Кочрейн, и они продолжали ехать молча.
Почти никто не говорил; всеми овладело какое-то странное, полусознательное состояние, словно все они приняли какое-нибудь наркотическое средство. Внутренне каждый из них переживал в душе разные моменты своей прежней жизни, вызывал милые образы родных, друзей и знакомых, – и все эти воспоминания вызывали чувство кроткого умиления и тихой, приятной грусти.
– Я всегда думал, что умру в густом изжелта-сером тумане лондонского утра, но этот желтый песок пустыни, прозрачный воздух и беспредельный простор, право, ничем не хуже!
– А я желала бы умереть во время сна! – сказала Сади. – Как прекрасно, должно быть, проснуться в другом, лучшем мире! Мне помнится один припев романса: «Никогда не говори «прощай» или «спокойной ночи», – а пожелай мне радостного утра в другом, лучшем из миров!»
На это мисс Адамс неодобрительно покачала головой.
– Ах, нет, это ужасно, – предстать неприготовленной перед своим Творцом!
– Меня так всего более пугает одиночество смерти. Если бы мы и те, кого мы любим, умирали все разом, то, я полагаю, смерть была бы для нас тем, что переезд из одного дома в другой! – сказала миссис Бельмонт.
– Если дело дойдет до этого, – заметил ей супруг, – то мы не узнаем тоски одиночества: мы все вместе переселимся в другой мир и встретим там Броуна, Хидинглея и мистера Стюарта.
Француз на это только пренебрежительно пожал плечами; он не верил в загробную жизнь и дивился спокойной уверенности этих католиков, их простодушной, детской вере. Сам же он больше размышлял о том, что скажут все его приятели, узнав, что он положил жизнь за веру во Христа – он, никогда не веривший ни в Бога, ни в черта!
Порою эта мысль забавляла его, порою приводила в бешенство, и он, кутая свою раненую руку, как женщина – больное дитя ехал несколько в стороне, то улыбаясь, то скрежеща зубами.
На мутно-желтом фоне пустыни, усеянной камнями, на всем протяжении от севера к югу, насколько хватало глаз, тянулась узкая полоса светло-желтого цвета; то была полоса легкого песка, подымавшегося на высоту от восьми до десяти футов от земли.
На эту полосу арабы указывали друг другу с видимой тревогой, и когда приблизились к ней, то караван остановился как бы перед обрывом, на дне которого течет глубокая река. То был легкий, как пыль, песок; при малейшем дуновении ветерка он взлетал вверх высоким столбом, подобно пляшущим в воздухе перед закатом мошкам. Эмир Абдеррахман попытался было заставить своего верблюда войти в эту полосу песка, но благородное животное, сделав по принуждению два-три шага, остановилось как вкопанное, дрожа всем телом. Тогда эмир повернул назад, и некоторое время совещался с Вад Ибрагимом, после чего весь караван повернул к северу, имея полосу песка с левой стороны.
– Что это? – осведомился Бельмонт у драгомана, который случайно оказался подле него. – Почему мы вдруг изменили направление?
– Это зыбучие пески, – ответил Мансур, – порою ветер подымает его вот такой длинной полосой, а назавтра, если только будет ветер, он разнесет его весь по воздуху, так что здесь не останется ни песчинки. Но араб скорее даст пятьдесят и даже сто миль крюку, чем решится пройти через такую полосу зыбучего песка, так как верблюд его переломает себе ноги, а самого его задушит и засосет песок.
– А далеко ли простирается эта преграда зыбучих песков?
– Трудно сказать!
– Что же, Кочрейн? Ведь это все к нашему благу, – заметил ирландец, – чем дольше будет продолжаться переход, тем больше у нас шансов на спасение! – и он снова оглянулся туда, откуда ожидал желанную погоню. Но там, вдали, ничего не было видно.
Вскоре преграды зыбучих песков не стало, – и теперь караван мог продолжать свой путь в надлежащем направлении. Странно даже, что в тех случаях, когда эта полоса зыбучего песка настолько узка, что через нее, кажется, можно было бы перескочить, арабы все же обойдут ее громадным обходом, но не рискнут пройти через нее. Теперь же, очутившись на совершенно твердой почве, утомленных верблюдов погнали рысью, этой ужасной, неровной толчковой рысью, от которой бедные непривычные туристы колыхались и болтались, как куклы, привязанные к деревянным лошадкам. В первую минуту это казалось забавным, но вскоре эта потеха превратилась в нестерпимую муку. Ужасная болезнь, вызываемая верблюжьей качкой, заставляла невыносимо ныть спину и бока, вызывала мучительную икоту и тошноту, доходящую до спазмов.
– Нет, Сади, я больше не могу! – почти сквозь слезы заявила мисс Адамс. – Я сейчас соскочу с верблюда!
– Что вы, тетя? Ведь вы себе ноги переломаете! Потерпите еще немножко, быть может, они сейчас остановятся!
– Откиньтесь назад и держитесь за заднюю луку, – посоветовал полковник, – это вас облегчит, вы увидите.
