Степанков еще все время шутил, что Шереметьеву, с такой физиономией и такой фамилией, только недобитых белогвардейских генералов играть. Точно, фамилия его Шереметьев.
На месте благородного лица и орлиного носа с горбинкой была безобразная кровавая каша. Осколком его так или горящей балкой. Воздух с трудом выходил из его раздавленной грудной клетки, прорывался сквозь разорванные раскаленной взрывной волной губы.
Гончаренко попытался оказать ему помощь, расстегнул гимнастерку, но Довганюк остановил бойца. Спустя несколько секунд он захрипел и умер. Задергал ногами в добротных сапогах, с практически не сбитыми подметками, тщательно смазанных, с налипшей на свежую ваксу пылью и грязью.
Рядом с погибшими в тот же ряд уложили и четыре бака – два с водой и два с кашей, наверное, их и притащили в расположение разносчики. Рядом положили разбитую рацию с оторванной, болтающейся на шнуре трубкой.
Три наката не выдержали прямого попадания снаряда немецкой «самоходки». В бинокль еще в самом начале боя фашистские САУ показались Федору какими-то неказистыми, не стоящими серьезного внимания. Узкие, будто сплющенные с боков. Казалось, там и мощи-то поместиться негде. И вот теперь он своими глазами видел, во что превратил крепкий блиндаж выпущенный этой «немощной» САУ снаряд. Он вошел в землю как раз за блиндажом.
Судя по ранениям убитых – внешне относительно целых, но внутри словно превращенных в мешки – с перебитыми и перемолотыми костями, это был осколочно-фугасный снаряд. На это указывал и характер разрушений. Попал снаряд как раз позади блиндажа, и взрывной волной его вспучило практически изнутри, смяв и обшивку с накатами, подпорами и шконками, и прятавшихся за ними людей, будто это был коробок спичек. Воронка, дымившаяся из-под завала, наглядно подтверждала, что калибр орудий вражеских самоходок не меньше ста миллиметров.
Кувалдами с такими набалдашниками фашисты молотили по позициям второй штрафной роты. Не сразу, когда немного отпустило и схлынула волна страшной, шокирующей своей безысходностью картины мертвых тел и развороченного опорного пункта, до Коптюка дошло, что он вполне мог лежать в этом ряду пятым по счету, в аккурат возле баков с водой и кашей.
Мысль эта отпрянула сама собой, когда он и остальные инстинктивно присели, прижатые ко дну окопа шарахнувшим по ушам взрывом, который взметнулся земляным фонтаном метрах в пятнадцати по пути к артиллеристам.
Старший лейтенант отправил Гончаренко на поиски замкомвзвода Дерюжного с поручением организовать раздачу бойцам воды. С кашей решил потом – не до нее сейчас было. Перед Довганюком была поставлена задача попытаться восстановить рацию и возобновить связь со взводом Дударева и батальоном. В помощь связисту старший лейтенант назначил Михайлова.
Из рвущего барабанные перепонки грохота взрывов, каждый раз вздымавшего земляные всполохи, прорвались крики. Кто-то надрывал глотку. Отчаянный, надсадный крик то и дело перекрывал стук автоматной очереди.
– Ады! А-а-ады-ы!.. – доносилось до Коптюка.
Опираясь то на правую, то, через пару шагов, на левую стенку окопа руками, он возвращался к наблюдательному брустверу. Ноги не слушались, заплетаясь на ходу, увязая голенищами в осыпавшемся на дно грунте. Небо над головой плыло в раскаленном мареве, качаясь, словно огромное чертово колесо. Или это он качается в тесной зыбке окопа, посреди этого черно-бурого моря земли, перепаханного снарядами и минами, изрытого воронками, пропахшего прогорклой вонью порохового дыма и гари? Или он действительно уже в аду и кто-то из привратников пекла закликает его и остальных, его товарищей, чтобы они не заблудились посреди этого взбесившегося сатанинского шабаша?
– Га-а-ады!.. – раздалось четче, значительно ближе.
Черный дымный занавес прямо перед ним разорвало с таким треском, что Федор схватился за уши. Он механически заткнул уши, не в силах вынести боль, которой этот адский треск заполнил его голову. Но глаза он не закрыл, поэтому он отчетливо видел, как длинная черная змея просунула свою страшную утолщенную головку сквозь завесу черного савана. Этот адский грохот произвела она, высунув длинный огненный язык. Федору показалось, что он простерся на бесконечность и в ту же долю секунды вдруг исчез в бездонном змеином горле.
Завеса окончательно расступилась, впуская лязгающее чудовище. Во лбу его извивалась змея, на морде бесновались гадюки помельче, выплевывая из себя красные ядовитые язычки.
Ворочая металлическими ножищами, рыча и заходясь от злобы, бронированная каракатица наступала на траншею. Прямо перед ней из осыпавшейся ячейки стрелял в морду танка штрафник. Его плечи и каска едва виднелись по изрытому контуру бруствера окопа. Он весь прильнул к ручному пулемету Дегтярева, точно сросся с ним. «Дегтярь» еле заметно вздрагивал на сошках, раструб ствола озарялся красным, гвоздя морду «пантеры» раскаленным металлом.
Пулеметный стук оборвался неожиданно резко, когда до каракатицы оставалось несколько шагов. Боец что-то кричал, разобрать уже было нельзя. Это не был крик страха. Вернее, не только страх слышался в этом надсадном вопле. Отчаяние, ненависть, что-то еще невыразимое. Вражеский пулемет мигал кроваво-красным глазом в правой части бронеплиты черной «пантеры».
Земляные фонтанчики заплясали на бруствере, выбив винтовку из рук переменника. Его откинуло к задней стенке ячейки. Пулемет завалился на одну сошку и лежал на бруствере беспомощно, как выброшенная штормом на берег рыбацкая лодка.
Голова бойца ударилась о край окопа, каска слетела с головы. Бритый затылок беспомощно уперся в землю, как будто раненый просто прилег отдохнуть после тяжкой работы. Боец в упор глядел, как надвигается на него многотонная масса металла.
– Га-ады!.. – закричал старший лейтенант, в беспамятстве бросившись в сторону переменника.
Он выкарабкался из траншеи и тут же споткнулся на слабых ногах и пополз, отталкиваясь сапогами, цепляясь руками за грунт, который показался ему раскаленным, обжигавшим ладони.
До ячейки было не меньше двадцати метров, и ничем помочь погибающему взводный не мог. И тут Коптюк увидел, как поднялась вверх рука бойца. В ладони его был зажат черный комочек. Граната. Боец уже не кричал. Надвигающийся ужас сковал его гортань, или пулеметная пуля пробила грудь, лишив дара речи.
Махина накрыла ячейку и белевшую на фоне черной земли обнаженную голову бойца. В тот же миг под днищем танка глухо ухнуло, и густой мутно-коричневый дым вырвался спереди «пантеры» и из-под левой гусеницы.
