Команда устала.
К тому же моряки слишком много выпили и после долгого дня, полного солнца, моря, женщин и толстых сигар, к которым большинство членов команды еще не успело привыкнуть, почти все повалились на койки, а то и прямо на палубу, и теперь громко храпели, пока корабль медленно плыл по теплым и спокойным водам, похожим на шелк.
Сьенфуэгос молча курил, опираясь о борт. Он наслаждался волшебством этих прекрасных мгновений, чувствуя себя вполне здоровым и бодрым, поскольку не пил спиртного, а табак не оказывал на него такого действия, как на других. И потому он погрузился в воспоминания о необыкновенной женщине, по-прежнему занимающей все его мысли, и с которой он, возможно, скоро встретится снова.
Они возвращаются в Севилью!
Официально Колумб еще не отдал приказ, но прошел слух, что Хуан де ла Коса начал готовить корабль — свой корабль — к долгому и тяжелому плаванию через океан.
Адмирал предпочел бы задержаться и исследовать берега Эспаньолы в отчаянной попытке найти золото и в надежде на возвращение «Пинты», но все уже знали, что в первые дни нового года они отправятся на восток, обратно в Испанию.
А где Испания, там и Севилья.
А в Севилье — Ингрид.
Канарец, всё такой же наивный, не сомневался, что виконтесса сдержит обещание и отправится за ним, он был убежден, что, стоит ему прибыть в порт, как он увидит в толпе чудесные белокурые волосы, развевающиеся на ветру, и бездонные голубые глаза, молча призывающие ей овладеть.
Несмотря на то, что он оказался среди первых людей, пересекших от края до края огромный Сумрачный океан, для бедного пастуха мир до сих пор казался маленьким, едва способным вместить что-то кроме его любви к немке и чудесной вселенной, которую они создали вдвоем. Ему казалось совершенно неоспоримым, что он найдет возлюбленную в Севилье, что она прибудет встречать «Галантную Марию», как бы Луис де Торреа не пытался высмеять его глупость.
Глядя на длинный ряд пальм, выстроившихся по правому борту — тени от их листьев, казалось, подметали серебристое море — Сьенфуэгос не мог не вспомнить пальмы своего острова, хотя и такие непохожие, у подножия которых они однажды предавались безумной страсти.
Как же до них далеко!
Как далеко, но всё же близко!
Скоро он будет уже там!
В Севилье!
— Гуанче! — так некстати окликнул его ненавистный голос, вернув к действительности. — А ну-ка, быстро сюда!
— Отвяжись!
— Иди сюда, говорю! — не унимался Кошак. — Всего на минутку.
Сьенфуэгос неохотно подошел к шумному астурийцу, который едва держался на ногах после выпитого, глаза у него слипались. Тот молча положил руку Сьенфуэгоса на румпель.
— Давай, правь ты, — попросил он. — Я ничего не вижу.
Сьенфуэгос в ужасе отшатнулся.
— Я? — едва слышно выдавил он. — Рехнулся? Я в жизни не прикасался к румпелю. Позови кого-нибудь другого!
— Все спят. Или пьяны, — он сонно зевнул. — Или и то, и другое. Держи вот здесь! — приказал он сердито. — Просто держи корабль на курсе. Ничего сложного.
— Нет!
— Возьми румпель, скотина!
— Говорю тебе, нет!
— А я говорю, ты это сделаешь! — сердито буркнул рулевой и тут же покинул свое место, рухнув на груду парусов. — Никуда не денешься!
Он мгновенно закрыл глаза, вид у него был такой, словно его треснули по голове, и как ни пытался его растрясти Сьенфуэгос, Кошак не только не реагировал, но даже не издал ни звука.
— Кошак! — чуть не плача взмолился напуганный Сьенфуэгос. — Не поступай так со мной, Кошак! Я ни черта в этом не смыслю.
Его усилия оказались тщетными, как он ни старался поднять его за подмышки, рулевой вдруг превратился в мешок с костями.
Внезапно корабль накренился.
Румпель болтался, паруса хлопали на ветру, бизань на корме щелкнула, и испуганный Сьенфуэгос выпустил из рук Кошака и бросился к румпелю, чтобы вернуть корабль на прежний, безопасный курс.
Это оказалось гораздо проще, чем он воображал, поскольку при таком море и легком ветерке «Галантная Мария» вела себя так кротко, что с ней справился бы даже ребенок.
Через десять минут, поборов первоначальный страх, Сьенфуэгос обрел уверенность.
Потом это занятие ему понравилось.
Он почувствовал себя поистине великим человеком, стоя на юте самого красивого корабля, который когда-либо встречал в своей жизни, мягко скользящего по зеркальной глади вод. Он стоял у румпеля, любуясь строем пальм по правому борту, которые, казалось, приветственно ему кивали. Он был совершенно зачарован мерцающим отражением луны и бесчисленными ароматами моря и леса.
Вот бы его увидела Ингрид!
Никогда в жизни не чувствовал он себя настолько значительным.
И настолько мужественным.
За кормой, в кильватере, на расстоянии пушечного выстрела мягко скользила «Нинья», а в кубрике, в каютах и на палубе дремали больше сотни мужчин, возможно, им снилось, как они возвращаются к своим очагам, оставленным так далеко.
Он, скромный пастух с острова Гомера, тоже грезил о своем и вел всех домой.
Без сомнений, это была самая прекрасная минута в его жизни, не считая тех, что он провел с Ингрид, и он впервые понял причину той любви, которую многие из этих людей питают к морю.
Прикасаясь к румпелю, он чувствовал себя значительным.
И свободным.
А потом дверь каюты на корме открылась, и на палубе появился адмирал.
Канарца охватила паника, поскольку строжайше запрещалось отдавать румпель юнге, ни под каким предлогом.
Сьенфуэгос застыл, едва дыша, словно соляной столб или камень, скрывая лицо в тени паруса, так что Колумб не мог отличить его от Кошака или другого рулевого, хоть и стоял менее чем в пяти шагах. Сьенфуэгос облегченно перевел дух, увидев, что адмирал прошел вперед, на нос, где, по своей неизменной привычке, долго смотрел на море и звезды.
Но сейчас, хотя Сьенфуэгос и не мог понять причины такого поведения, адмирал задержался на носу дольше обычного.
Всю оставшуюся жизнь канарец будет мучиться сомнениями об истинных причинах этой задержки.
Но в то мгновение его волновало лишь одно — что человек, пахнущий как священник, вернулся, погруженный в размышления, медленно поднялся по невысоким ступеням на ют и остановился перед Сьенфуэгосом, словно собирался отдать какой-то приказ.
Они переглянулись. Лицом к лицу, глаза в глаза, менее чем с трех шагов, и хотя канарец был совершенно уверен, что адмирал его узнал, тот не выдал это ни единым жестом и не сказал ни слова, а лишь стоял, словно принадлежал другому миру, погруженный в свои мрачные мысли.
По его лицу ничего нельзя было прочитать.
