Конечно, обычно каждый может попытаться попробовать меня оскорбить и увидит, что из этого выйдет — особенно если мой обидчик огромен, безобразен и вооружен тулваром.[44] Но, учитывая достоинство Сиркара и необходимость сохранения моего собственного лица в присутствии женщин, мне необходимо было что-нибудь предпринять, так что я смерил пуштуна взглядом с головы до ног и очень спокойно сказал на пушту:
— Полагаю, когда ты служил в полку Проводников, то плевал поаккуратнее, хубши.[45] [VII*]
Он широко распахнул глаза и выругался.
— Кто называет меня хубши? И кто тебе сказал, что я служил в Проводниках? Ты, феринджи,[46] ты, свинья?
— У тебя под блестящим нагрудником — старый мундир, — заметил я, — но, наверное, ты стянул его с убитого пехотинца, потому что ни один мужчина, имеющий право носить военную форму, не рискнет плевать на тень Кровавого Копья.
Это заставило его аж присесть от удивления.
— Кровавое Копье? — ошарашенно переспросил он, — так это ты? — Он подошел ближе и впился в меня взглядом. — Так это ты — тот самый Ифласс-ман, который убил четырех гильзаев?
— В Могале, — спокойно уточнил я.
В свое время это наделало много шума в стране гильзаев и принесло мне широкую известность (и экстравагантное прозвище) на Кабульской дороге. На самом деле четырех всадников убил старый Мухаммед Икбал, пока я прятался в кустах, но ни одной живой душе это не было известно.[47] Похоже, легенда продолжала действовать, поскольку пуштун вновь выругался, а затем вдруг резко вытянулся по стойке «смирно» и отдал мне барра салам,[48] который вполне подошел бы и для Конной гвардии.
— Шер-Хан, хавилдар,[49] раньше служил в роте Исмит-сагиба в Седьмом полку Проводников, как ваша честь изволили заметить, — прохрипел он. — О позор мне, что я не узнал Кровавое Копье и нанес ему оскорбление! Не думайте обо мне плохо, хузур,[50] ибо…
— Пусть скверные люди думают о плохом, — произнес я небрежно, — плевки дурвана[51] не могут задеть солдата.
Уголком глаза я следил за тем, как на всю эту сцену реагируют леди, и с удовлетворением отметил, что они потешаются над растерянностью хавилдара. — Расскажешь своим детям, гази,[52] который-был-Проводником-а-теперь-стал-привратником-Рани, что ты плюнул на тень Ифласс-мана Кровавого Копья и остался жив.
И я, наслаждаясь произведенным впечатлением, направил свою лошадь мимо него, во внутренний дворик — через час об этом станет известно всему Джханси.
Но это был всего лишь незначительный инцидент и я сразу забыл о нем, стоило мне только глянуть на дворец рани. Если снаружи царили жара, пыль и шум, то внутри был настоящий сад — тенистый и прохладный, в котором на лужайках паслись маленькие антилопы, важно вышагивали павлины, а попугаи с обезьянами кувыркались на ветвях деревьев. Вокруг игриво журчали фонтаны, всюду виднелись тенистые зеленые аркады, а тут и там можно было заметить хорошо одетых людей, очевидно — придворных, вокруг которых хлопотали слуги. Пам говорил, что это — одна из богатейших монархий Индии, и теперь я мог в это поверить. Вокруг было столько шелков и драгоценных камней, прекрасных статуй из мрамора и цветного камня, что я даже несколько растерялся — ведь даже у голубей, клюющих зерно на мраморных плитках двора, были серебряные кольца на лапках. Вы и представить себе не можете, в какой роскоши жили эти индийские принцы — и после этого в Англии находятся люди, которые говорят, что это Ост-Индская компания занимается грабежом!
Мне пришлось дожидаться здесь добрый час, пока с приветствиями не подошел мажордом, чтобы проводить меня сквозь еще одни ворота, а затем вверх по узкой винтовой лестнице — в зал торжественных приемов на втором этаже. Здесь снова все было само богатство — прекрасные шелковые драпировки на стенах, огромные подсвечники пурпурного хрусталя, свисающие с резного с позолотой потолка, роскошные ковры на полу (причем рядом с персидскими я заметил и изделия из доброго старого Эксминстера) и все виды превосходных украшений из золота и слоновой кости, серебра и черного дерева. Все это свидетельствовало бы о дурном вкусе, если бы не стоило так чертовски дорого, а дюжина или около того мужчин и женщин, сидевших и полулежавших на кушетках и подушках, были наряжены соответственно — те, которых я встретил во дворе, теперь смотрелись бы их бедными родственниками. Каждая из женщин была прекрасна, как Геба — я только успел оглядеть словно вылепленные из алебастра прелести одной из них, одетой в облегающие пестрые шаровары; играя с попугаем, она чуть приоткинула свою шелковую шаль — как вдруг где-то загудел гонг. Все встали, вошел коротышка в огромном тюрбане и объявил, что прием начался. Тут заиграла музыка и все повернулись и поклонились стене, которая, как я вдруг понял, была вовсе не стеной, а колоссальным экраном из слоновой кости, прекрасным как кружево, делившим залу на две части. По ту сторону экрана можно было лишь различить скольжение легкой тени — таким образом рани могла избегнуть жадных языческих глаз, подобных моим.
Похоже, я был самым важным гостем, поскольку мажордом подвел меня к маленькому золотому стульчику, стоящему всего в нескольких футах от экрана, и объявил мое имя, звание, награды и (это факт!) названия моих лондонских клубов. Вокруг поднялся гул голосов, затем мажордом спросил меня, чего я желаю. Я ответил на урду, что привез поздравления от королевы Виктории и подарок Ее Величества для рани, если принцесса соблаговолит принять его. (Это была чертовски плохая фотография Виктории и Альберта, с изумлением взирающего на книгу, которую с угрюмым видом держал принц Уэльский — все это в серебряной раме, завернутой в муслин.) Я протянул сверток, камергер осторожно принял его, внимательно выслушал, а затем поинтересовался, что за толстый ребенок изображен на фото. Я объяснил ему, после чего подарок отнесли рани, а камергер торжественно объявил приятную новость — что ее высочество с радостью принимает подарок своей сестры-королевы. Эффект был немного испорчен грохотом по ту сторону экрана, который свидетельствовал о том, что фотография упала (или была брошена) на пол, но я лишь невозмутимо поглаживал бакенбарды, а придворные, щебеча, толпились вокруг меня — вы же знаете эту чертову дипломатию.
Последовал дальнейший обмен любезностями через камергера и затем я попросил о личной аудиенции с рани. Толстяк ответил, что она никогда не дает их. Я объяснил, что то, что намерен ей поведать, касается взаимных, но приватных интересов Джханси и британского правительства; он сунулся за экран за указаниями и затем многообещающе произнес:
