– Что-то дивное ты вкладываешь в уши наши, – елейно пропел Босяцкий. – Ни хрена не понять… Ну?
– Ну, я и пошёл по земле… Без надежды, но чтобы знать всё и жить как все. Ни мне, ни им, ни вам ничего не поможет. Счастье не явится преждевременно. Но остаётся любопытство, ради которого мы… ну, как бы это сказать?.. являемся в этот мир, когда… наш Бог приводит нас в него.
«Поверили всякому, даже самому тёмному слову, – подумал Устин. – Что за сила? Других уже пытали и проверяли бы. А тут… Но ничего, костра ему не миновать».
Молчание висело над головами. Все неясно чувствовали некоторую неловкость.
– Гм, – озадачился Лотр. – Ну а ты откуда, иудей? Ты кто?
Иудей попробовал выпрямиться, но у него это плохо получилось. Развёл узкими ладонями. Настороженно и сурово посмотрел на людей за столом. Потянулся, было, пальцем к виску, но уронил руку.
– Ну что вам сказать? Ну, меня изгнали-таки из Слонимского кагала. Я Иосия бен Раввуни. И отец мой был бен Раввуни. И дед. Дьявол… простите, судьба пригнала прадеда моего деда сюда. Сначала из Испании ушли мавры… Потом ему пришлось убегать с Мальорки. Кому хочется быть чуэтом[63]? Потом был Тироль и была резня… Потом резня была уже повсюду. И отовсюду бежали сюда, ибо здесь было пристанище. Кто знает, надолго ли?
Доминиканец улыбнулся. Братчик заметил это и перевёл взгляд с него на иудея, неизвестную повесть которого слушал со страхом, сочувствием и отвращением.
– Я был в Испании, – заметил Босяцкий.
Раввуни смотрел на него и чувствовал, как страх ползёт от лопаток до того самого места, где, как утверждал папа Сикст, у всех его соплеменников находится хвост. Никто лучше Раввуни не знал, как мало оснований у этой гипотезы. Но необоснованность и нерезонность ее можно было бы доказать только ходя всю жизнь без штанов. И не в одиночку.
А этого не позволила бы ни одна цивилизованная власть, ни один совет.
И потому он холодел. Ему не раз уже приходилось видеть такие глаза. Пускай даже не воочию. Пускай через память пращура. Вот они явились и здесь. Насколько же лучше было жить среди наполовину поганского народа.
Но он был выносливым и цепким, как держидерево на скале. И потому не закричал, а впервые за всё время улыбнулся. И тут открылись зубы такой ослепительной белизны, что бургомистр Устин улыбнулся в ответ.
– Приятно слышать, что вы побывали в таком путешествии, – сказал иезуиту Раввуни. – Сколько вы ехали оттуда?
– Два месяца.
– Ну вот. А мне для этого потребовалось почти два века. Можете-таки мне поверить.
– У меня в Испании был один друг, – улыбнулся Босяцкий.
– Только один? – неожиданно для самого себя спросил Богдан Роскаш.
– Он один стоил тысяч. – И монах опять улыбнулся, ибо вспомнил советы этого друга насчёт народа белорусской земли, который погряз в язычестве, доселе держит идолов и слово, и более, чем в Христа, верует в Матерь Божью[64] (хотя всем известно, что её единственной заслугой было рождение Богочеловека), и весь засорён ересью. Вспомнил он и другие советы великого друга. Советы насчёт тех, кому по нехватке усердия в Божьем деле и заботы о Его величии дали здесь пристанище. Вспомнил он и советы о ведьмах и колдунах.
И оттого, что всему этому осталось недолго жить, и потому, что вот этих уже завтра возведут на костёр, капеллану стало гораздо легче, и он улыбнулся ещё. На этот раз иудею, Роскашу и Юрасю.
– Этот друг говорил мне, что когда еретики, наподобие этого школяра, пустили таких, как ты, сюда, над головами пришельцев кружились совы.
Раввуни также понимал, что завтрашнего пламени не миновать.
– Навряд ли. Никто не разводит сов. Мы – тоже.
– Это неправда, монах, – вставил Братчик. – Я знаю. Человек, бывший при том, всё записал. Я читал его записи. Это правдивая книга. Книга жизни. Больше никто не написал бы так.
Иудей снова улыбнулся белозубой улыбкой. Рыцарь Иисуса посмотрел на него и вдруг спросил:
– Это правда, что вы переняли у древних иберов [65] гадкий и противный Богу обычай полоскать свои зубы мочой и поэтому – вот хотя бы у тебя – они такие белые?
– У меня они тоже белые, – встрял Братчик. – И у многих тут, кто здоров.
Но его никто не слушал.
– Ну? – спросил доминиканец.
– Откуда это известно? – ответил вопросом Иосия.
– Катулл, хоть и поганцем был и книги его жгут, донёс до нас эту весть: «Чем хвалишься, отродие заячье, кельтибер грязный, может, оскалом зубов, что мочою ты моешь?». И ещё: «И кто из кельтиберов всех белозубей, тот, значит, хлебал и мочу усерднее всех».
– Это мерзко, – вдруг не выдержал Устин.
– Известно, мерзко, – согласился Жаба.
– Это омерзительно, – повторил Устин.
– Ну? – спросил Флориан.
– Возможно, – кивнул Раввуни. – Я вот всё время смотрю на вас. У вас зубы ещё белее моих… И вы были в Испании.
По залу прокатился короткий смешок. И смолк. И только тут всем бросилось в глаза, что у монаха действительно зубы белые и острые, как у собаки. Никто раньше этого не замечал, потому что он всегда улыбался одними губами.
– Это отвратительно, наконец, – повысил голос Устин. – Я запрещаю это. Пусть огонь, но не плюйте на кострище. Зверь разрывает врага на куски, но не бесчестит его. И чего стоит воин, который занимается тем, что позорит и срамит противника? Что бы вы сказали о битве, где обе стороны вместо того, чтобы драться, возводят друг на друга поклёпы?
– Вы что? – искренне изумился монах.
– Мне надоело. Я христианин и, как христианин, забочусь о вере и также не люблю людей, распявших моего Бога. Но то, что вы говорите, – клевета. Этот ваш писака, во-первых, не видел ни одного иудея. Он просто охаивал счастливого соперника в любви. Не знаю, хлебали ли кельтиберы мочу, – пусть это будет на его совести. Если это не так, он просто лжец, как и все писаки. А вы хуже него. Вы – клеветник. В то время во всей Иберии не было ни одного иудея. Никто не потребует, чтобы две армии клеветали друг на друга. Их дело – драться… Говори дальше, иудей.
Суровое, несмотря на развращённость, иссеченное шрамами, меченное всеми пороками лицо Устина было в этот миг страшным. Из-под стриженных в скобку волос углями горели глаза. И внезапно из него словно выпустили воздух. Он сел и безнадёжно махнул рукой:
– А-а, чего там! Всё равно.
С этой минуты бургомистр словно завял и до самого конца уже не проявлял никакого интереса к происходящему в зале.
Босяцкий непонимающе взглянул на Лотра. Тот пожал плечами – ничего, мол, глупости, бывает – и покрутил пальцем у виска.
– Так за что же тебя изгнали? – спросил Лотр.
