в нынешнем годах, так как много из них сидит напрасно… Невинные сидят, виновные здравствуют, и никто не думает привлечь их к ответственности” (из письма т. Шолохова)…» [23].
Затем состоялась встреча писателя со Сталиным. Вождь, якобы, заявил, в присутствие Ежова, что «великому русскому писателю Шолохову должны быть созданы хорошие условия для работы». Подробности этой встречи писатель поведал только после смерти вождя гостившему в Вешенской корреспонденту “Литературной газеты” Вадиму Соколову, а тот смог обнародовать эту историю только после смерти Шолохова и даже самой Советской власти, в конце 1994 года.
К обвинению Николая Ежова в конфликте с Шолоховым, который как мы видим, носил политический, а не личный характер, добавился новый «грех». В августе 1938 года в ЦК ВКП (б) на имя Иосифа Сталина поступила «анонимка», где сообщалось о троцкистском прошлом Евгении Ежовой. Во второй половине тридцатых годов это очень серьезное обвинение. Иосиф Сталин во второй раз, но теперь в более категоричной форме, поставил перед Николаем Ежовым вопрос о разводе с супругой. Вернувшись вечером домой, нарком рассказал о беседе с вождем. У Евгении Ежовой началась глубочайшая депрессия. Одной из своих подруг — Зинаиде Орджоникидзе — она призналась: «Не имеет смысла жить, если тебе политически не доверяют».
В середине сентября 1938 года, в связи с сильным душевным расстройством жены, Ежов отправил ее на лечение в один из крымских санаториев. Спустя некоторое время Евгения Ежова прислала ему оттуда письмо-исповедь, в котором подводила итог всей прожитой жизни, а заодно опровергала обвинения, выдвинутые в ее адрес.
«Колюшенька, в Москве я была в таком безумном состоянии, что не могла даже поговорить с тобой. А поговорить очень хочется. Хочется подвести итог нашей совместной, и не только совместной, а своей жизни, потому что чувствую, что жизнь моя окончена. Не знаю, хватит ли сил все пережить.
Очень тебя прошу, и не только прошу, а настаиваю, проверить всю мою жизнь, всю меня. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях. Очень это незаслуженно, и так меня подкосило, что чувствую себя живым трупом.
За что же, Коленька, я обречена на такие страдания, которые человеку и придумать трудно… Сильно, очень сильно любя тебя, потерять тебя и остаться одной, запятнанной, опозоренной, живым трупом. Все время голову сверлит одна мысль: зачем жить? Какую свою вину я должна искупить такими нечеловеческими страданиями… Прошу тебя, умоляю — проверь все. Ведь ты можешь и обязан это сделать. Ради меня, ради Натуси, ради себя самого, наконец. Ведь ты как-то за меня отвечаешь. Ведь при тебе только я начала сознательно относиться к политической жизни, начала читать, разбираться. Как, какими словами передать тебе всю боль мою, мою обиду? Одиночество беспросветное, мрак кругом. Может ли один человек столько вытерпеть? Оказывается, может, к сожалению. Лучше бы умерла от жесточайших мук физических.
А потерять тебя, тебя, которого я выходила во время болезни как маленького, которому отдала все лучшее, что имела, а в результате принесла страдания… А как мне хотелось хоть чем-нибудь сделать тебе хорошее… Если еще живу, то только потому, что не хочу тебе причинять неприятности, хватит с тебя.
Понимаю тебя, не сержусь и люблю так, как никогда не любила, хоть и всегда молилась на тебя за твою скромность, преданность партии и тов. Сталину. Если бы можно было хоть пять минут поговорить с этим дорогим мне до глубины души человеком. Я видела, как чутко он заботился о тебе, я слышала, как нежно он говорил о женщинах. Он поймет меня, я уверена. Он почувствует. Он не может ошибиться в человеке и дать ему потонуть…
Так тяжело, что нет сил писать. Как я одинока и как незаслуженно глубоко несчастна. А дальше что? Страшно подумать. Мечусь по комнатам, хочется кричать, бежать. Куда? К кому? Кто поверит? Ты должен проверить все, молю тебя.
Женя».
Получив это письмо, Ежов вызвал жену в Москву, решив, видимо, что в том состоянии, в каком она находится, опасно оставлять ее надолго без присмотра. 29 октября 1938 года он поместил супругу с диагнозом «астено-депрессивное состояние» в расположенный на окраине Москвы санаторий им. Воровского, специализирующийся на лечении заболеваний нервной системы [24].
ноября 1938 года около шести часов вечера лечащий врач зашла к Евгении Ежовой и обнаружила ее спящей. Это показалось странным, так как в это время она обычно не спала. При попытке разбудить ее выяснилось, что сделать это невозможно. Зрачки были сужены, вяло реагировали на свет, отсутствовала реакция на укол.
В течение двух дней врачи боролись за жизнь пациентки, однако их усилия успехом не увенчались, и 21 ноября 1938 года в 19 часов 55 минут Евгения Ежова, не приходя в сознание, скончалась. Как определило вскрытие, смерть наступила от двустороннего воспаления легких, возникшего в связи с отравлением люминалом [25].
Запись в акте о вскрытие гласила:
«Труп женщины, 34 лет, среднего роста, правильного телосложения, хорошего питания… Смерть наступила в результате отравления люминалом» [26].
Сам Николай Ежов не только любил гулять на стороне, об этом ниже, но и в пьяном виде демонстрировал повышенную болтливость. Снова процитируем показания Зинаиды Гликиной:
“…Некоторые лица, в том числе и я, не имевшие никакого отношения к органам НКВД, осведомлялись от почти всегда пьяного Ежова о некоторых конспиративных методах работы Наркомвнудела… Ежов неоднократно рассказывал о существовании Лефортовской тюрьмы, что там бьют арестованных и что он лично также принимает в этом участие. Присутствовавший при этом Фриновский (заместитель Ежова — прим. ред.) подобострастно хихикал. Ежов в моем присутствии рассказывал также о технике приведения в исполнение приговоров в отношении осужденных к расстрелу. В хвастливом тоне… заявлял о своем личном участии в расстреле осужденных…
После назначения Л. П. Берии заместителем Наркома Внутренних Дел Союза ССР Н. И. Ежов начал почему-то волноваться и нервничать. Он стал еще сильнее пьянствовать и часто выезжал на работу только вечером. В разговоре со мной по поводу назначения Л. П. Берии Хаютина-Ежова заметила: „Берия очень властный человек, и вряд ли Николай Иванович с ним сработается…” [27].
Когда Василий Блохин рассказывал о гомосексуализме Николя Ежова, то он пересказывал циркулировавшие среди сотрудников НКВД слухи, которые были основаны на одном документе — заявление бывшего наркома. Находясь под следствием, он 23 апреля 1939 года написал заявление в Следственную часть НКВД, где сообщил:
«Считаю необходимым довести до сведения следственных органов ряд новых фактов характеризующих мое морально бытовое разложение. Речь идет о моем
