Словом, несмотря на слезы матушки и мои уговоры, папá отправился в ополчение. И увел с собой нескольких дворовых. И среди первых пошел наш конюх Кирилла. Помнишь его? Громадный мужик, все время с вилами и с непокрытой седой головой даже в зиму; чем-то похожий на грозного Нептуна. Он шепнул мне, что от батюшки ни на шаг не отступит. Дай-то Бог…
Усадьба опустела, и мы чувствуем себя покинутыми и обездоленными. Особенно страшно по ночам. Запираемся на все засовы и гасим везде свечи. И чуть не до света сидим с матушкой в ее светелке. Дрожим, плачем и все думаем о вас».
Тревога за родных, особливо за петушливого батюшку черно лежала на сердце. А поверх этой тревоги — поступок Мари. Что за ним? Милосердие или сердечная любовь?
Стукнула дверь, вошел Волох с красным носом.
— Алексей Петрович, корнет до вас прибыл. С донесением от Давыда.
Донесение было обычным: по сведениям разведок и сообщениям крестьян в таком-то месте, таким-то путем, на такой-то версте перехватить обоз неприятеля, имеющий в себе и оружие, и трофеи, и наших пленных. Но в конце приписка: «Ввечеру тебя, Щербатой, увижу и похвалю».
Алексей обрадовался — Давыду все бывали рады. Открытый душой, радостный и в пиру и в бою. Верный товарищ, совершенно не светский человек, искренний и в дружбе, и в любви, и в ненависти. Такого человека мечтательно иметь другом, но и врагом получить каждый за честь бы почел.
Алексей прочел бумагу, улыбнулся, взглянул на Буслаева. Тот, сидя у стола, теребил свои нежные усики, опустив глаза.
— Что еще имеете, корнет? — спросил Алексей.
— Дурные вести, поручик. — Поднял виноватый взгляд, будто сам по себе был виновником этих вестей. — Имею сведения, до вас лично относящиеся. Дозволите?
— И что тянешь, не девке сообщаешь. — Слова получились резче, чем хотелось. Но, пожалуй, сердце их подсказало, ударив куда-то в горло. — От домашних весточка?
— Угадали. — Корнет как с горки на санках покатился. — Имение ваше француз захватил. Постоем стал… Семейство ваше отбыло в дальнюю губернию. А батюшка ваш сейчас на Москве, с ополчением.
— На Москве? — Алексей привстал, упер кулаки с побелевшими костяшками в столешницу. — Там же неприятель!
— То еще плохо, что в ополчении том, по распоряжению графа Ростопчина, большое число поджигателей. А их жаловать не станут.
Это так. Неприятель не свободу несет, а добычи алчет. Если у него из-под рук ее отбивать станут, зубами вгрызется. Тут тебе и штыки, и расстрел, и виселица.
— Буслаев, — Алексей в растерянности потер лоб, — что делать, Буслаев?
— Так война, господин поручик, стало быть, воевать.
— А ведь ты прав! Сегодня Давыд здесь будет, стану его просить. А не отпустит — своей волей на Москву уйду.
— Коли так получится, дозволите с вами пойти?
Алексей взглянул на него. Юный, совсем отрок, но уже опален войной, давно уж не коню уши срубает, а вражьи головы. Надежный. Протянул через стол руку — корнет просиял. Он в своем командире души не чаял, во всем старался походить, особливо в схватке. Улыбнулся благодарно.
Очерствел Алексей. Ему бы сейчас обнять корнета, как младшего брата, ко груди прижать, но он только рукой в пожатии и благодарным взглядом ответил.
— Ступайте, Буслаев. Если дело выйдет, я вам сообщу. И людей отберите, чтоб лихие были и находчивые.
— Так точно, господин поручик. — Буслаев радостно улыбнулся. А что еще молодости надо? Опасность, риск, геройство. Об смерти думать рано, да и не пристало гусару об том печалиться — у него вся жизнь, вся судьба на коне да с саблей.
Давыд прибыл со взводом казаков. В малахае, в армяке, перепоясанном офицерским поясом, с седельными пистолетами за ним и с длинной саблей. Прежде всего распорядился из телеги с сеном достать и бережно внести в избу плотный тюк.
— «Клико», Щербатой. Твои победы отметим. А уж государь, я чаю, их Георгием означит.
Расцеловал Алексея обветренными губами, дружески толкнул в грудь.
— Ну а уж за помещика ответишь! Как же ты, князь, сплошал, а? Реляции мои нешто не читал? Там ведь все прописано для темных людей, как с врагом не чиниться. А ты ведь, светлый князь, не темный. Ну, веди за стол. За столом-то и дружеская беседа, и строгий разговор куда как ловчее идут.
Давыд, как опытный и в бранях, и в брашнах, кроме шампанского прихватил и краснорыбицы и дичи, уже готовой к столу — разогреть только.
Сел за стол, посмотрел, как казаки сноровисто его накрывают, весело сказал:
— Офицеров своих зови — и стол, и поле нам поровну. А есаулу шепни, что в крайней телеге твоим гусарам манерки с водкой доставлены.
Застолье пошло по-гусарски. Хлопали пробки, звенели стаканы, вино рекой лилось в алчущие глотки, слова радостные рвались наружу, грузным облаком вперемешку с трубочным дымом клубились над столом, вновь рушились в радостных тостах во славу Государя, русского оружия, на полную погибель супостата.
Веселье в самом расцвете. Давыд, выйдя из-за стола, увлек Алексея к окну, на лавку, усадил рядом.
— Ну, сказывай, Щербатой, как отличился? Да только не ври. Врать и сам умею. Однако в одном случае. Как говаривал наш незабвенный вождь Лександра Василич: ври токмо для спасения живота своего, да и то — в меру. — Посерьезнел. — История нехорошая, до государя как бы не дошла. Поспешили завистники доложить. Да присовокупили, будто дуэля эта из-за дамы случилась. Будто ты его супругу в ейной спальной посетил.
— Ложь! — вспыхнул Алексей.
— Не посетил? — лукаво улыбнулся Давыд. — А хороша дама?
— Хороша, да не на мой вкус.
— Эх, Щербатой! Совсем ты справный гусар, но со щербинкой. На войне зевать не приходится. Хватай врага за горло, а любушку за… талию. Ну а всерьез спрошу: как дело было? Генералу сам с твоих слов доложу. Но не обессудь: вру токмо на виду погибели.
Алексей, ничего не утаив, рассказал, как было дело. Давыд сердито посмеялся. И не понять было: кому смеется, кому сердится.
— Было у меня такое, — сказал он, принимая в руку чарку. — Мразь одна, из помещиков. Получил бумагу от французов, чтобы его имение не разоряли, а взамен обязался поставлять продовольствие и фураж неприятелю. И отряжать крестьян своих на работы.
— Расстреляли?
— Высекли. Перед всем миром. Кому как, а иному порка страшнее казни. Этот, я слыхал, оправился, жалобу на меня написал. Да верные люди ее перехватили и пообещали: коль повторишь, то не полста плетей получишь, а полную сотню; да ждать не станем, пока после первой задница заживет.
— Так мне-то как быть? Ждать решения?
— Я тебя в обиду не отдам. Мое правило знаешь: другу — руку с чаркой, врагу — пуля в лоб. Что до меня касается, многое могу простить, однако Отечеству обиду и отцу не прощу. Реляции мои знаешь?
