Пришло время сдавать работы. Василий Петрович неторопливо собрал их в стопочку и стал проверять.
С одобрением он проглядел рисунки Янкеля, Воробья и Дзе. Усмехаясь и покачивая головой, перелистал несколько неудачных рисунков и вдруг остановился на работе Японца.
Лицо его под звериной гривой побагровело.
– Георгий Еонин! — воскликнул он. — Эта ваша работа?
– Моя, — ответил Японец без особой гордости.
– Прекрасно, — сказал халдей. — Вы будете записаны в «Летопись».
– За что? — закричал Японец.
Халдей не ответил, откинулся на спинку стула и, полузакрыв глаза, окаменел. Постепенно багровая краска его лица перешла в фиолетовую, потом в бледно-розовую, и наконец Василий Петрович успокоился. Успокоились и мы.
Прошло пятнадцать минут, прозвенел звонок, и мы уже забыли о странном обещании Василия Петровича. Но не забыл Японец. Недаром он так горячо ненавидел халдеев. Недаром он разрабатывал целую философскую теорию «о коварстве халдейском».
«Коварство халдеев коварству змеи подобно, — писал он однажды в своем журнале „Вперед“. — Есть змеи безвредные подобно ужу, но нет халдея беззлобного и честного. Поверю охотно, что удав подружился с ягненком, что волки и овцы пасутся в одной Аркадии, но никогда не поверю, чтобы живой халдей жил в мире с живым шкидцем».
И теперь он долго надоедал нам своим ворчанием.
– Запишет, подлец, — говорил он, угрюмо шмыгая носом. — Ей-богу, запишет. Головой ручаюсь, запишет.
– Да брось ты, — сказал Воробей. — Василий Петрович — и вдруг запишет. Мало ли что сгоряча сказал.
– Ясно, что сгоряча!
– Василий Петрович не запишет, — сказал Янкель.
– Василий Петрович добрый, — сказал Горбушка, — он мне три с минусом поставил.
Мы даже не утешали Японца. Настолько нелепыми нам казались его опасения.
Но он не успокоился. Как только выдался удобный случай, он проник в канцелярию и отыскал «Летопись». Вернулся он оттуда красный и возбужденный.
– Добрый?!! — закричал он страшным, плаксивым голосом. — Добрый? Не запишет? Кто сказал: «Не запишет»?
– А что такое? — полюбопытствовали мы.
– Подите посмотрите, — невесело усмехнулся Японец.
Всем классом мы отправились в канцелярию.
Толстая «Летопись» лежала на столе, раскрытая на чистой, только что начатой странице. Наверху, на самом видном месте, красовалось свежее, еще не просохшее замечание:
«Воспитанник Еонин во время урока намалевал отвратительную карикатуру на своего наставника».
От неожиданности мы не могли говорить.
– Черт! — вырвалось наконец у Цыгана. — Ну и тихоня!
– Ну и подлюга! — сказал Джапаридзе.
– Ну и гад! — сказал Янкель.
Японец стоял у дверей и с грустным, страдальческим видом разглядывал грязные ногти.
– Что же это такое, дорогие товарищи? — сказал он, чуть не плача. Разве есть такие законы, чтобы честного человека записывали только за то, что он рисовать не умеет?
– Нет! — закричали мы.
– Нету!
– Нет такого закона!
– Разве это возможно? — продолжал Японец. — Четырнадцатого классное собрание, и мне определенно опять в пятом разряде сидеть.
– Нет! — закричали мы. — Невозможно! Не будешь в пятом разряде сидеть.
Пришел бородач Косталмед и грозными окриками погнал нас из канцелярии.
Собравшись у себя в классе, мы долго и бурно совещались — что делать?
И выработали план борьбы.
Во вторник, двенадцатого числа, Василий Петрович в обычное время пришел на урок в класс. Он не заметил, что в классе, несмотря на весеннее время, топится печка и пахнет столярным клеем.
– Здравствуйте, друзья мои, — сказал он, улыбаясь и встряхивая гривой. Никто не ответил на его приветствие.
Улыбаясь, он сел на свое обычное место у классной доски.
– Приступите к занятиям.
Потом он откинулся на спинку стула, зажмурился и застыл.
Воробей шепотом скомандовал:
– Начинай!
Нагнувшись над партами, мы тихо и нежно завыли:
– У-у-у-у…
Василий Петрович не дрогнул.
– У-у-у-у! — загудел Купец.
Японец завыл еще громче.
Гудение нарастало. Как будто откуда-то издалека, из Белого зала, через коридор и столовую летела в четвертое отделение огромная туча пчел.
Василий Петрович не двигался.
– А-а-а! — заголосил Японец.
– Э-э-э-э! — заверещал Мамочка.
– О-го-го! — загоготал Джапаридзе.
– Му-у-у! — мычал и гудел весь класс. Теперь казалось, что уже не пчелы, а стадо диких зверей — леопарды, львы, тигры, волки, шакалы — с топотом ворвалось в класс, чтобы сожрать Василия Петровича.
Внезапно Василий Петрович открыл глаза и спросил:
– Да! Что-нибудь случилось?
На мгновение мы смолкли, а потом еще громче, еще дружней завыли, зафыркали, заулюлюкали.
Василий Петрович широко раскрыл глаза и продолжал улыбаться. Пущенный кем-то с «камчатки» мокрый комок промокательной бумаги смачно шлепнул ему в переносицу. Василий Петрович вздрогнул и перестал улыбаться. Второй комок мазнул его по губе. Василий Петрович вскочил. И тотчас сел снова.
Колченогий венский стул, добротно смазанный по спине и по сиденью столярным клеем, держал его за подол широкой толстовки.
Наш хохот оглушил Василия Петровича.
Он съежился, зажмурился и плотно прижался к спинке коварного стула. Целая батарея орудий начала палить в него клякспапирными бомбами. Он не успевал вздрагивать.
Огромная бомба, пущенная Купцом, ударила его в кончик носа. Нос задрожал и на глазах у нас посинел и распух. Несколько бомб застряло в звериной гриве. Василий Петрович сидел, похожий на даму, которая перед сном заплетает бумажками волосы.
Вдруг Василий Петрович снова вскочил и в бешенстве стал отдирать от себя стул. Он рычал, подпрыгивал и трясся, как боевой конь, раненный осколком снаряда. Он отбивался от стула локтями, и, когда тот чуть-чуть разжал свои объятия, Василий Петрович закружился, выделывая невероятные па, и стул закружился вместе с ним.
Продолжая орать и смеяться, мы все-таки немного пригнулись и съежились. Мы боялись, что стул, разлетевшись, снесет нам головы. И правда, выпустив Василия Петровича и отхватив порядочный кусок толстовки, стул пролетел над нашими головами и ударился где-то около печки. Дверцы печки раскрылись, и искры посыпались на пол. Василий Петрович стоял у стены, широко дыша и облизывая губы. Потом он потрогал распухший нос, прошипел: «Мерзавцы» — и большими шагами вышел из класса.
Сразу наступила тишина.
