— Мои солдаты мне и здесь пригодятся, — проворчал хорунжий.
— Не сомневаюсь. Но куда больше они пригодятся нам за стенами замка.
— Не советую говорить со мной намеками, — отрубил хорунжий. — Извольте высказываться четко и ясно. Что вы имеете в виду? Что эти пятеро солдат способны будут дать бой повстанческой ватаге там, за стенами?
— Так оно все и произойдет. Если только высокое дворянское собрание согласится принять мой план обороны замка, — уточнил швед. — А оно должно принять его.
— Какое еще дворянское собрание? Откуда ему здесь взяться?
— Разве в замке и там, в лагере беженцев, уже нет дворян? Вот мы их и соберем, чтобы посоветоваться.
— Не возражаю, давайте соберем. Хотя ума не приложу, что эти перепуганные беженцы способны предложить такого, чтобы можно было уверовать в спасение замка.
Федор наполнил чашки сливовицей, они выпили за всех, кто все еще верит в казацкую славу и казачье счастье, и несколько минут молчаливо закусывали всем тем, что оказалось на их щедро накрытом столе.
— Наверное, у моего отца это получалось лучше, потому что он сразу же определял, кто действительно намерен поднимать восстание, а кто лишь прикрывался славой бунтарских атаманов. Но у меня тоже чутье такое появляться стало. Не окрепло оно пока еще. Вам бы к провидице какой-нибудь податься.
«К слепой графине-ведьме Ольгице или к дочери ее Власте… — тотчас же вспомнились полковнику рассказы об этих странных женщинах. — Да только где их теперь искать, католичек этих, обедневших польских аристократок? А ведь они могли бы заглянуть в твое будущее, в будущее твоего восстания. Вдруг там все настолько мрачно и безысходно, что даже нет смысла разжигать это адское кострище?»
Но единственным человеком, который мог бы подсказать сейчас полковнику, где именно искать провидиц, был князь Гяур, который все еще пребывал во Франции, если только до сего дня сумел уцелеть в боях. К тому же мало услышать, что будет вещать гадалка, важно убедить себя, что так оно в действительности сбудется.
«А кто тебе сказал, — спросил себя Хмельницкий, — что твои предшественники-атаманы не обращались к ведуньям? Почему же они все-таки поднимали свои восстания, почему прибегали к бунтам? Провидицы оказывались «незрячими» или же бунтари отказывались верить им?»
— Сам подаваться в атаманы не пробовал?
На какое-то мгновение глаза Велеса вспыхнули черными лучиками, но тут же угасли.
«Пробовал, — тут же уличил его полковник. — Конечно же, пробовал! И по силе, по фактуре Велеса, даже по прозвищу атаманство ему подошло бы. Голову на отсечение, что мысль такая возникала. Хотелось бы знать, почему не рискнул? Разве что дано ему было знать, что не его это стезя, ибо «не суждено? Знак, знамение такое снизошло ему?» — размышлял полковник.
— Отец бунтарства моего не признавал. Тут же охлаждал меня — если не словом, то хлыстом. Он всегда считал, что нам суждено пребывать хранителями скит-капища предков. Всего лишь безвестными хранителями.
— А значит, до конца дней своих оставаться язычниками?
Федор замялся. Еще никто и никогда не задавал ему подобного вопроса. Кто он в самом деле — язычник, православный или просто степной безбожник, в отшельничество впавший?
— Самому себе на этот вопрос я ответил бы так: Велесы — это люди, которые крестом христианским осеняют все, что их окружает — озеро, камень, реку, вербу на берегу Днепра, птицу в небе. Причем так мыслим и так ведем себя не только мы, скитники-хуторяне велесовы. Наверное, все мы, славяне, так и остались язычниками во Христе и христианами во язычестве. Сколько бы поколений наших ни выкрещивалось, однако идолы наши языческие так и не отпускают нас на духовные пастбища иудейско-христианские.
— Складно слово к слову прикладываешь, складно…
— Если бы еще и мудро.
— Значит, таков твой ответ, — разочарованно как-то произнес полковник. Однако Федор уловил, что разочарованность эта порождена была не религиозными чаяниями велесовых скитников, а чем-то другим, личным.
— Но вы так и не спросили о том, о чем хотели спросить, — едва заметно улыбнулся скитник. Его приветливая улыбчивость сразу же бросалась в глаза и не могла не вызывать симпатии.
— О чем же? — у Хмельницкого с улыбкой никогда не получалось. Явно сказывались не только черты характера, но и воспитание истинно иезуитское.
Не зря же всем бросалось в глаза, что даже в минуты великой радости или столь же великого гнева лицо его оставалось непроницаемым.
— Верю ли я теперь уже в вашу повстанческую звезду.
— Вот как? Не спросил пока что о главном? Тогда спрашиваю: веришь ли ты в мою звезду, степной отшельник?
На сей раз Велес буквально прожег его взглядом, в котором явственно улавливалась некая гипнотическая сила. Причем она была таковой, что на какое-то время полковник оказался лишенным осознания самого себя, он словно бы выпал из той реальности, в которой вынужден пребывать.
— Некоторым атаманам отец предсказывал очень скорую гибель на виселице или от секиры палача, — словно бы откуда-то из небытия донесся до полковника голос Велеса. — Но странно, что это их не останавливало.
— Не верили в предсказание?
— Может, и верили. Скорее всего, верили. Но не в этом таинство их восхождения на плаху, не в этом. Славу, которую будут творить им народная молва и лирники, они оценивали и почитали выше, нежели презренную жизнь свою.
Вот оно! — тут же подхватил его слова полковник. — Когда ты рассуждал о том, что движет вожаками бунтарей, то завис между двумя понятиями: верят или не верят они в свою атаманскую, повстанческую судьбу. Забыв при этом, что многими движет не стремление сломить врага, а желание развеять туман собственного забвения. Как, однако, все до жестокости, до безумия просто!
— Воинство у вас, полковник, пока еще не из тех, с которым можно выступать против польских улан или крылатых гусар. Один, которого Клинчаком кличут, вилами вооружен, другой, Довбня, — куском оглобли, третий, тот, что покрепче остальных…
— А, Савур…
— Хоть и разжился саблей, но с обломанным острием.
— Сабля ему после Мамаева побоища досталась, это верно. Но ты посмотри, какой казак. А саблю, пистоль и все прочее он себе еще добудет.
— С таким воинством поднимать восстание против польской армии, наверное, самой сильной в Европе, способен или самоубийца или человек, который слишком уж уверовал в своего небесного покровителя.
— Какое у меня сейчас воинство, я знаю, — сухо осадил Велеса полковник. — Как знаю и то, что из многих тысяч точно таких же, судьбой и панами гонимых, мне еще только предстоит сотворять настоящую казачью армию. Но ты не об этом говори сейчас.
