Богом клянусь, это были сущие волки! В хаосе рукопашной схватки островком выделялся взвод моего хозяина, в миниатюре повторявший боевой порядок полка – защищая друг другу спину, они действовали шпагами и кинжалами так же споро и стремительно, как орудует своими челюстями волк.
И не кричали для поднятия духа «Испания!» или «Сантьяго!», нет – бились, сжав зубы, чтоб не тратить сил, потребных для умерщвления еретиков, а уж это, поверьте, они делали на совесть. Мелькала окровавленная тряпка на голове Себастьяна Копонса, наполовину обрубив копья, сдерживали натиск голландцев Гарроте и Мендьета, по самую рукоять покрыты были кровью шпага и кинжал в руках капитана Алатристе. Здесь же дрались братья Оливаресы и галисиец Ривас. Что же касается Хосе Льопа, то он мертвый валялся на земле. Я не сразу признал уроженца Майорки, потому что аркебузная пуля снесла ему полчерепа.
Диего Алатристе – без шляпы, со взлохмаченными, влажными, давно не мытыми волосами, падавшими ему на лоб, закрывавшими уши, – стоял, широко расставив, будто вколотив, ноги в землю, и лишь воспаленные глаза, опасным огнем сверкавшие на черном от пороховой копоти лице, говорили что и ему не чужда ярость боя. Осмотрительно и скупо тратя силы, будто черпая их из какого-то тайного и несякнущего кладезя, капитан наносил удары расчетливо и точно, и оттого, вероятно, они всякий раз оказывались смертельными. Парировал выпады, останавливал летящий прямо в грудь наконечник копья и при малейшей возможности опускал руки, давая себе передышку, прежде чем снова вступить в бой. Я приблизился, но он ни знаком, ни словом не показал, что заметил меня; казалось, пребывает он вдали отсюда, в конце какого-то долгого пути, в преддверии ада и дерется, не оглядываясь назад, не оборачиваясь.
У меня так затекла рука, что в конце концов пальцы, сжимавшие кинжал, сами собой разжались, и я выронил его. Наклонился подобрать. А когда стал выпрямляться – увидел нескольких голландцев: вопя во все горло, они ринулись на нас. У самых ушей прожужжало несколько мушкетных пуль, застучали, ударяясь и сталкиваясь, копья. Вокруг падали люди, а я, пытаясь выпрямиться, понял, что пробил мой час.
Что-то стукнуло меня по голове, все поплыло, и замелькали перед глазами бесчисленные святящиеся мушки. Теряя сознание, я из последних сил стискивал в руке кинжал, не желая расставаться с ним: все мне стало безразлично, кроме одного – не хотелось, чтобы нашли меня безоружным. Потом вспомнил мать и непослушными губами забормотал молитву.
– Отче наш… Gure Aita… – тупо повторял я по-испански и на родном языке, не в силах вспомнить, как там дальше. В этот миг кто-то ухватил меня за ворот колета и поволок по траве, заваленной телами. Я раза два наугад слабо ткнул кинжалом, считая, что меня тащит голландец, но последовавшие один за другим подзатыльники заставили меня уняться. И вдруг я оказался внутри небольшого круга, очерченного ногами в заляпанных грязью сапогах, а над головой услышал дивный концерт для стали, с лязгом и звоном полосующей сталь, со свистом рассекающей ткань и плоть, с хрустом дробящей и мозжащей кости, для стали, говорю, и множества глоток, исторгающих сиплые крики ярости, боли, ужаса, а равно и предсмертные хрипы. Сзади, оттуда, где неколебимо стояли вокруг знамен основные наши силы, горделиво-невозмутимая барабанная дробь, как и прежде, приказывала держаться во славу старой бедной Испании.
– Отходят! Отходят! Вперед марш!
Теперь, когда стало понятно, что картахенцы выстояли, хотя в первых шеренгах живых уже не осталось – эти бойцы пали, с места не сойдя, – грянули трубы, а полковой барабан рассыпал дробь поживее, и рокот его подхватили барабаны полков, идущих к нам на выручку, над плотиной и вдоль дороги на Руйтерскую мельницу заколыхались их знамена, засверкали острия их копий. Появилось долгожданное подкрепление. Слева от нас выдвигался эскадрон итальянских кавалеристов, везших за седлом стрелков; всадники приветственно махали нам, прежде чем, переведя коней в галоп, ударить на голландцев, которые отступали, смело могу сказать, в полнейшем беспорядке, ища спасения в лесу.
Отряд мушкетеров и латников беглым шагом уже достиг противоположной стороны дороги, спустясь к тому месту, где еще совсем недавно противник крошил стойких валлонов.
– Вперед! Вперед! Испания и Сантьяго!
Испанский лагерь огласился криками торжества – солдаты, которые все утро хранили упорное молчание, теперь восторженными воплями славили Пречистую Деву и Святого Иакова, даровавших нам победу; измученные ветераны опускали оружие, целовали свои четки и ладанки. Барабан зарокотал, призывая начать безжалостное и беспощадное преследование обращенного вспять врага, захватить его обозы и прочую добычу, сполна расквитаться за изнурительный бой, длившийся столько часов кряду. Сломав строй, наши бросились вдогон за неприятелем, и первыми их жертвами стали раненые и отставшие, которым разбивали головы, отсекали руки-ноги, резали глотки, делали такие сквозные прорехи, что никакой иглой не заштопаешь, и никому не было ни пощады, ни жалости, ибо всякий знает: испанская пехота отличается стойкостью в обороне, напором в наступлении и лютой жестокостью – в час мести. Не остались в сторонке итальянцы с валлонами: сии последние были особенно ретивы, ибо стремились отплатить за кровь своих погибших товарищей из полка Карла ван Сойста. Так что красиво вписалась в пейзаж тысячезвенная цепь солдат, рубящих, колющих, потрошащих карманы раненых и убитых, раскиданных по всему полю, причем многие тела искромсаны были до такой степени, что разве что ухо оставалось целым.
Вместе с остальными предавались этому занятию капитан Алатристе и прочие солдаты его взвода, исполненные, сами понимаете, господа, и жара, и ража, вдогонку же за ними поспевал и ваш покорный слуга, совершенно одурелый и от боя, и от удара по башке, оставившего на ней шишку с куриное яйцо величиной, что не мешало мне, впрочем, весьма воинственно драть глотку. По пути вынул я из рук у первого же убитого голландца превосходную шпагу золингеновской стали, сунул в ножны кинжал и размахивал своим трофеем, разя всех, кто попадался под руку, с проворством прирожденного шпиговальщика. Все это было одновременно забавой, убийством и сумасшествием, и превратилось поле боя в бойню, где падали под нашими ударами британские бычки, голландские барашки. Иные даже не сопротивлялись. Помню, как, настигнув скольких-то голландцев, застрявших по пояс в торфянике, мь перебили их всех до единого, как бьют рыбу острогой на отмели, хоть они бросили оружие, подняли руки и молили о пощаде: кололи и рубили, покуда черноватая вода болотца не сделалась сплошь красной, покуда все они не закачались на поверхности, словно разделанные на куски тунцы.
