Стрелок миновал угол и мог теперь видеть холл. Толпа мужчин и женщин собралась перед возвышением в дальнем конце помещения. Лестница вела с помоста на галерею с двумя дверями в стене, опоясывавшую зал. Через верхнюю часть окон, отделявших двор от холла, легко было перешагнуть из крытой аркады двора на пол галереи холла.
На помосте, в кресле с высокой спинкой сидел Хейксвелл. Он был облачён в священническое одеяние, слишком куцее для его нескладной фигуры. Рядом с креслом стояла черноволосая девчушка – подросток в красном. Лапища Хейксвелла обвилась вокруг её талии, перехваченной белым кушаком.
Чуть дальше на возвышении кривлялась девица. Её прелести прикрывала исподняя сорочка с жилетом и мужская рубашка. Платье она под общий рёв швырнула одному из ротозеев. Поймав, тот победно помахал трофеев в воздухе. Хейксвелл поднял руку. Физиономию прострелило судорогой.
– Рубашка! Ну-ка, сколько вы отвалите за рубашку? Шиллинг?
Это был аукцион. Двое замурзанных бутузов шныряли перед помостом, подбирая монеты за проданное платье и складывая их в перевёрнутый кивер. Нашлись желающие купить рубашку за два шиллинга, за три; снова общий вопль, и шлюшка сбросила рубашку с плеч долой.
Жилет ушёл за четыре шиллинга. Под звон денег, раскатывающихся по камням, Шарп прикидывал, сколько драгоценных минут уже позади?
Жёлтая харя дёрнулась. Хейксвелл крепче притиснул девчушку и возгласил:
– За сорочку грешно брать с вас меньше двух фунтов. Итак, два фунта стерлингов!
Раскошеливаться они не спешили.
– Давайте, свинские отродья! Обнищали? Или думаете, что у неё фигурка хуже, чем у Салли? Цена – два фунта, скупердяи!
В конце концов, за обнажение потаскушки неохотно выложили один фунт и восемнадцать шиллингов.
Девица ухмыльнулась, уперев руки в бока. Хейксвелл встал, нелепый в пышном облачении с чужого плеча, подошёл к ней и по-хозяйски облапил:
– А сейчас – самое сладкое! Кто хочет эту крошку? Всё по-честному: половина – ей, половина – нам! Торговля оживилась. Одним шлюшка показывала язык, других осмеивала. Хейксвелл подзуживал толпу. Компания французов купила девку за четыре фунта. Под вопли они протолкались к помосту, один из них посадил её к себе на шею и понёс во двор, к костру.
Успокоив сброд движением руки, Хейксвелл спросил:
– Кто следующий?
Стали выкрикивать имена, женщины лезли к помосту. Хейксвелл пил вино, прижимая к себе малолетнюю спутницу. В углу зала группа дезертиров начала скандировать:
– Пленницу! Пленницу!
Клич подхватывало всё больше глоток:
– Пленницу! Пленницу!
– Тише, мои славные, тише! Маршалу это не понравится!
– Пленницу! Пленницу! – женщины вопили наравне с мужчинами, выплёвывая слова, будто желчь, сквозь зубы.
Хейксвелл дал им откричаться:
– Вы помните, что сказал маршал? Эти дамочки – наша главная ценность! Мы не смеем их пальцем тронуть! Ни-ни! Приказ маршала! А вот если выродки всё же полезут сюда, тогда дамочки ваши, клянусь!
Зал выл, возмущаясь. Девчушка вцепилась в ризу. Хейксвелл снова поднял ладонь:
– Но! Нынче Рождество. Можно ради праздничка хотя бы взглянуть на одну, проверить, всё ли при ней!
Толпа одобрительно зашумела, а Хейксвелл раззявил пасть в беззвучном смехе. Предвкушая новую потеху, в холл подтягивались зрители со двора. Гадая, истекли пятнадцать минут или нет, Шарп обернулся. Его команда была в сборе.
Хейксвелл запустил в волосы девочки пятерню. Ткнув пальцем в первого попавшегося подручного, он бросил ему:
– Иди, скажи Джонни привести сюда одну.
Тот забрался на помост, готовый бежать к лестнице на галерею, но Хейксвелл остановил его жестом и повернулся к залу:
– Которую?
Толпа начала галдеть, но Шарп уже знал главное: заложниц держали за одной из тех двух дверей. Гвалтом в холле он воспользовался, чтобы раздать приказания:
– Рассредоточиваемся вдоль верхушек окон. Шинели снять здесь. – его собственная шинель уже была расстёгнута, – Чётные номера – в правую дверь, нечётные – в левую. Сержант Росснер?
– Да, сэр?
– Берёте двух ребят и отгоняете ублюдков от лестницы. Тот, кто найдёт заложниц, кричит об этом, как резаный. Повеселитесь, парни!
Шарп помчался на середину северной аркады, не прячась, так как, благодаря окнам, она просматривалась из холла на всю ширину. Харпер – за ним.
– Жахнешь, и мы рванём, Патрик. Жахнешь прямо в серёдку чёртова холла!
– Сделаем!
Внизу ревело отребье, заглушая грохот ботинок стрелков. Немезида в зеленом пришла в Адрадос.
Одно окно, два окна, три окна. Карканье Хейксвелла, перекрывающее галдёж:
– Не португалку! Хотите английскую цацу, да ещё и жену лягушатника? Хотите?
Зал взорвался возбуждёнными криками. Двое вооружённых головорезов вышли из правой двери и, любопытствуя, задержались у перил галереи. Один из них скользнул скучающим взглядом по стрелкам у окон, но в этот момент товарищ хлопнул его по плечу. Указав на бедлам внизу. Оба засмеялись. Посланный за пленницей запрыгал по лестнице.
Шарп толкнул Харпера:
– Бей по тем двум, на галерее.
– Понял.
Шарп взглянул на стрелков:
– Готовсь!
Кто-то из них примкнул штыки к винтовкам, кто-то предпочитал использовать их в качестве длинных ножей.
– Патрик, огонь!
Харпер выставил семистволку в оконный проём, прицелился и нажал на спуск. Выстрел отозвался в холле долгим эхом. Харпера страшная отдача бросила назад, но главное было сделано: оба караульных, окровавленные, корчились у стены. Шарп вынул палаш и кинулся в затянутый дымом оконный проём.
Стрелки последовали за ним, истошно вопя (так приказал Шарп), будто вернувшиеся с того света духи некогда убиенных здесь мавров. Их вёл Шарп. Тот самый Шарп, что спас жизнь Веллингтону под Ассайе; тот, что прорубился вместе с Харпером сквозь строй французов, чтобы добыть Орла; тот, что, опьянённый схваткой, ворвался в брешь Бадахоса. Этого Шарпа видел генерал-майор Нэн под личиной немногословного уравновешенного офицера там, во Френаде.
Появившийся в правом дверном проёме человек испуганно выставил перед собой увенчанный штыком французский мушкет. Рыча, Шарп вбил ему в солнечное сплетение палаш. Француз опрокинулся на спину, увлекая за собой оружие стрелка. Наступив ему на грудь, Шарп высвободил лезвие и устремился в освещённый свечами на стенах коридор.
Упоение боем охватило Шарпа. Редкое в массовых сражениях, оно было знакомо стрелку по таким вот стычкам: жёстким, почти рукопашным, где тебя ведёт сознание правоты своего дела. Из-за двери, коей оканчивался коридор, на свою беду высунулся дезертир. Прежде, чем он понял, что к чему, лезвие чиркнуло его по горлу, и Шарп ввалился в комнату верхом на умирающем враге. Внутри ещё двое неловко возились с ружьями, тряся головами от страха. С рёвом Шарп подскочил к столу, отделявшему его от них. Палаш свистнул в воздухе, разбрызгивая обагрявшую лезвие кровь, и ближайший противник, воя от боли, рухнул вниз. Второй попятился от огибавшего стол стрелка из числа людей Шарпа, но упёрся в дальнюю дверь. Стрелок, с лицом, горящим жаждой убийства, взмахнул винтовкой и пригвоздил бандита штыком к деревянной створке. Его подоспевший товарищ, немец, ударом в сердце довершил расправу.
