— Убивать, убивать!
Низкий, сдавленный голос заставил всех обернуться. В углу рядом с Мунавар Кари сидел низенький человек в халате, чалме, в темных очках и с упорством фанатика твердил: «Убивать, убивать. Всех убивать!»
Вскинув удивленно брови, Энвер посмотрел вопросительно на усатого.
— Господин Заки Валидов. Известный деятель партии «Иттихад», сам из Башкирии. Наш гость. Живет в Бухаре тайно. Скрывается от большевиков.
А Заки Валидов все с тем же напряжением пробормотал: «Убивать, убивать!» — и смолк.
— Итак, — сказал усатый толстяк, — мы сильны. Силы наши растут. В Душанбе у нас начальник бухарской милиции Али Ризо формирует под видом милиции новые части… воинов… ислама. Оружие мы ему послали то… хэ-хэ… что большевики прислали в Бухару из Ташкента. Председатель вакуфного управления Бухарской республики господин Мунавар Кари скопил значительную сумму в золоте и серебре из средств, собранных с духовных владений в Бухаре и в других вилайетах, и отправляет специальным караваном за границу для покупки винтовок и пулеметов. Все у нас, во славу аллаха, есть. Деньги, оружие, люди. Вас, господин Энвер, мы утверждаем командующим силами ислама Бухары. Вопрос с нашими друзьями англичанами согласован. Действуйте. Вы поступаете в распоряжение Усмана Ходжаева и…
Он осекся. Энвер вскочил. Звякнули шпоры.
— Англичане, англичане! — воскликнул он. — Я сижу у вас, господин министр, целый час и слышу только «англичане, англичане!». Клянусь, ваши друзья англичане отняли у Турции в тысячу раз больше, чем Россия! Какой сатана вам шепнул, что подчинение Туркестана англичанам или еще каким-то европейским дьяволам — логическая необходимость!..
Он задохнулся и вдруг махнул рукой.
— Битый час сижу и слушаю россказни о заговорах, тайнах, убийствах. И это в двадцатом веке. И от кого — от министра Туркестана. Зачем вы все это мне говорите? За кого вы меня принимаете? Что это все значит? Я вице-генералиссимус турецкой армии, я первый человек Турции, и вы хотите, господин министр, сделать меня — воина и государственного деятеля — игрушкой в руках какого-то жалкого торгаша, как его… Усмана Ходжаева. Меня, перед которым трепетала Европа, вы осмелились поставить на один уровень с бандитами, конокрадами… Что с вами?
Выйдя на середину салона, он воскликнул:
— Мы приехали сюда не для того, чтобы проповедовать идеи съезда народов Востока. Нет, мы прибыли сюда, чтобы остановить раздоры и кровопролитие, разъяснить народу бухарскому, что буржуазно-демократическая… так сказать… революция перерастает в социалистическую. Мы прокламируем, что социалистический путь развития угоден исламу. Все те, кто стремится к обогащению неработающих, заслуживает быть уничтоженным. Верховный шейх Сенуси проповедовал в Турции — Левин велик, ибо он свое учение взял у самого пророка Мухаммеда, да будет он прославлен в веках. Социализм с религиозной подоплекой, мусульманской сердцевиной, чем плохо? Восточный мир вступит в союз с Третьим Интернационалом. Нас вы призываете молиться за освобождение народа от ига большевизма. Чем молиться за это, не лучше ли помолиться за освобождение мусульман от ига английских империалистов.
Посмотрев исподлобья на ошеломленного усатого толстяка, обведя взглядом растерянные лица Заки Валидова, Мунавара Кари, Арипова, он вскинул ладонь к феске, венчавшей голову, и, бросив «Имею честь!», быстро вышел.
За ним таким же четким шагом вышли его спутники.
В наступившей тишине до слуха присутствующих донеслись загремевшие шаги по ступенькам вагонной подножки. Заскрипел песок на перроне. Все стихло.
Из-за черных зубцов бухарской стены выкатился серебряный поднос луны и, заглянув в окошко, осветил салон.
Наивно открыв рот, усатый с изумлением смотрел перед собой.
Кто-то тихо пробормотал:
— Товба. Вот это да!
Глава девятая
Красноармеец и министр
Гнилое слово из вонючего рта…
Омар Хайям
— «Мандат. Предъявитель сего мулла Хаджи Акбар…» — прочитал вслух худой, с бледным лицом, средних лет человек и, пробежав бумажку глазами, поглядел поверх золотых очков на Юнуса, быстро спросил:
— Вы грамотный?
Юнус кивнул головой.
Он сидел на расшатанном венском стуле, зажав меж колен свою винтовку, длинную тяжелую трехлинейку системы Мосина, образца 1891 года, с четырехгранным штыком, и сворачивал цигарку из махорки. Взгляд сидевшего за столом упал на рыжие ботинки Юнуса, облепленные грязью. Он поморщился, увидев мокрые следы на полу, ведшие от двери.
— Вы читали… э… документ? — спросил после большого раздумья человек с бритым лицом и покосился на винтовку.
— Ым-ы-хым, — утвердительно буркнул Юнус.
— И поняли?
— Мы немного понимаем, спасибо вашему отцу, — ухмыльнулся Юнус. Лицо его сразу залилось краской, а пальцы стали вздрагивать. Чернорабочие хлопкоочистительного завода, где он работал до семнадцатого года, и красноармейцы — товарищи по роте — все, кто его хорошо звал, сказали бы, что сейчас у Юнуса начинается припадок гнева, которого все очень боялись. Юнус, впав в ярость, мог наделать немало бед. Он ничего не видел, ничего не соображал, когда горячий дурман застилал его мозг. А злость начала закипать в нем с момента, когда он переступил порог калитки назирата внутренних дел республики. Его не хотели пускать, его — бойца Туркестанского революционного полка. Юнус не кто-нибудь, а фронтовик. Юнус прибыл прямо с фронта, из Закаспия — это раз. Он, Юнус, имеет поручение командира полка, и поручение важное, — это два. Юнус имеет боевые награды и отличия — это три. И с ним, с пролетарием, сражавшимся три долгих года, с красным бойцом, которому сам товарищ Куйбышев жал руку, здесь какие-то толстозадые, толстомордые купеческие сынки разговаривают как со слугой, как с бухарским рабом, точно никакой революции в Бухаре и не произошло.
Наконец, когда он разбушевался в канцелярии, чуть не стукнул кого-то прикладом и ворвался в своих огромных фронтовых ботинках в кабинет самого назира Рауфа Нукрата, этот последний долго и нудно разъяснял, что в назирате республики подобает вести себя вежливо. Как будто он, Юнус, не всосал с молоком матери всех тончайших правил восточной вежливости.
И Юнус просто не стал слушать назира, бухнулся на стул так, что он затрещал, и поставил приклад своей винтовки № 3457545 на пол с таким грохотом и так яростно выкрикнул: «Э, наконец поводья терпения я выпустил из своих рук!», что назир вздрогнул и побледнел. У него сразу же иссяк поток красноречия, он резко спросил:
