Прямо у ворот стоял ряд из четырех деревянных крестов, и, к своему ужасу, я обнаружил, что прибитые к ним почерневшие, искореженные предметы на самом деле — человеческие тела. Видимо, у Шер-Афзула имелись собственные представления о дисциплине. У нескольких наших парней при этом зрелище сорвались с губ восклицания, и они тревожно посмотрели на наших провожатых, выстроившихся по обе стороны от ворот. Я ощущал легкую дрожь, но убеждал себя: «К черту всех черномазых, мы же англичане!». Так что я воскликнул: «Вперед, ребята, подтянись!» — и мы нырнули в хмурый проем ворот.
По моим прикидкам, Могала раскинулась на четверть мили от стены до стены, но внутри крепости помимо огромной башни располагались бараки и конюшни воинов Шер-Афзула, хранилища и оружейные склады, а также дом самого хана. По правде говоря, это был даже не дом, а небольшой дворец, стоящий посреди крохотного садика в тени внешней стены. Он был сложен из кипарисовых бревен, а его внутренняя отделка навевала воспоминания о бертоновских «Арабских ночах».[34] Гобелены на стенах, ковры на полу, причудливые резные арки дверей, и общее ощущение роскоши — неплохо устроился наш приятель, подумал я, — но покоя ему все равно нет. По всему дворцу были расставлены часовые: крепкие, хорошо вооруженные парни.
Шер-Афзул был человеком лет шестидесяти, с крашеной черной бородой и неприятным морщинистым лицом, главной чертой которого оказались два горящих злых глаза, буравящих тебя насквозь. Он устроил мне довольно радушный прием, сидя на своем маленьком троне в окружении придворных, но у меня не шли из головы предупреждения Бернса о его полу сумасшествии. Руки хана постоянно подрагивали, а еще у него была привычка резко мотать головой во время разговора. Однако он внимательно выслушал зачитанное одним из его министров письмо Макнотена, и оно, похоже, понравилось ему. Вместе с придворными Шер разразился возгласами удовольствия, осматривая подарок от Коттона — пару превосходных пистолетов работы Мэнтона, уложенных в обитый бархатом ящичек вместе с коробочкой капсюлей и фляжкой с порохом. Нам не оставалось ничего иного, как последовать за ханом в сад, чтобы опробовать их. Старик оказался никудышным стрелком, но с четвертой попытки сумел-таки снести голову красавцу попугаю, привязанного к ветке. Бедная птица издавала при каждом выстреле пронзительные крики, пока удачное попадание не положило этому конец.
Раздались громкие возгласы восхищения, Шер-Афзул закивал головой и выглядел весьма довольным.
— Прекрасный подарок, — сказал он мне, и я с радостью обнаружил, что мой пуштунский оказался достаточно хорош, чтобы понимать его. — Добро пожаловать, Флэшмен-багатур. Клянусь Аллахом, это оружие для настоящего солдата!
Я сказал, что очень рад, и тут мне пришла в голову прекрасная идея — подарить сейчас же один из моих собственных пистолетов сыну хана — красивому юноше лет шестнадцати, по имени Ильдерим. Тот завопил от радости, глаза его, когда он брал оружие, так и сияли: я выбрал верный путь.
Тут из толпы выступил один из придворных, и при взгляде на него у меня по спине пробежал неприятный холодок. Это был высокий человек — с меня ростом — с широкими плечами и узкой талией настоящего атлета. На нем был прекрасно подогнанный черный кафтан, высокие сапоги, и шелковый пояс, за который была заткнута сабля. На голове у него красовалась отполированная стальная каска с вертикальным навершием, выглядывающее из-под нее лицо можно было назвать исключительно красивым — на тот своеобразный восточный манер, который мне лично никогда не нравился. Вам приходилось встречать таких: прямой нос, очень полные губы, женоподобные щеки и рот. У него была раздвоенная борода и самый ледяной взгляд, который мне приходилось видеть. Я пришел к выводу, что это опасный тип, и оказался прав.
— Попугая можно пришибить и камнем, — заявил он. — А вот могут ли пистолеты этого феринджи[35] пригодиться для чего-нибудь еще?
Шер-Афзул выругался, услышав сомнения по поводу своих замечательных пистолетов, и сунул один из них в руку этому парню, предложив попытать счастья. К моему удивлению, сей скот повернулся, направил мушку на одного из работающих в саду рабов и пристрелил его прямо на месте.
Признаюсь, я был потрясен. Я глядел на корчащееся в траве тело, на кивающего головой хана, на убийцу, вернувшего, пожав плечами, пистолет. Конечно, он прикончил всего лишь ниггера, и я понимал, что для афганцев жизнь стоит не дороже горсти пыли: для них убить человека — все равно что для нас подстрелить фазана или выудить форель. Но мне как-то нелегко было смириться с мыслью, что гость я или не гость, а судьба моя находится сейчас безраздельно в руках таких вот мерзавцев, способных походя застрелить кого угодно. Эта мысль потрясла меня даже больше, чем собственно убийство.
Это не укрылось от юного Ильдерима, и он сделал выговор человеку в черном — но не за убийство, заметьте, а за неуважение к гостю!
— Не надо надкусывать монету, полученную от достопочтенного иностранца, Гюль-Шах, — сказал он, имея в виду, что дареному коню зубы не смотрят. В ту минуту я был слишком ошарашен, но когда хан, тараторя о чем-то, повел меня назад, вспомнил, что типа, насчет которого меня предупреждал Бернс, — друга нашего заклятого врага, Акбар-Хана, — звали именно Гюль-Шах. Я наблюдал за ним, разговаривая с Шер-Афзулом, и как мне показалось, он, в свою очередь, не спускал с меня глаз.
Шер-Афзул толковал весьма связно, в основном про охоту или кровопускания в самой извращенной форме, но некий диковатый отблеск в его глазах не позволял забыть, что крутой нрав этого человека способен в любой момент вырваться наружу. Он привык играть роль тирана, и только в обращении с молодым Ильдеримом, которого обожал, позволял себе быть более человечным. Время от времени хан подтрунивал над Гюлем, но великан только смотрел на него, не говоря ничего в ответ.
Тем вечером мы обедали в парадной зале, рассевшись по кругу на подушках, и ели, макая пальцы в блюда, плов и фрукты, запивая их приятным афганским вином, не слишком крепким. Нас было около дюжины, включая Гюль-Шаха, после того как все покончили с едой и отрыжкой, Шер-Афзул предложил перейти к развлечениям. Они состояли из ловкого фокусника, нескольких худосочных юношей с местными флейтами и там-тамами и трех или четырех танцовщиц. Глядя на фокусника и музыкантов, я только изображал удовольствие, а вот одна из танцовщиц показалась мне заслуживающей большего, чем простая дань вежливости. Это была очень красивая девушка, высокая, длинноногая, с хмурым лицом и ярко-рыжими волосами, ниспадавшими на плечи. И это почти все, что было на ней надето, если не считать атласных шаровар, низко опущенных на бедра, и двух медных бляшек, прикрывающих груди — их ей пришлось снять по настоянию Шер-Афзула.
