Статуи изображали собой Истину и Правосудие. За ними утверждены были весы, на одной чашке которых изображены были добрые дела умершей в виде символа богини Правосудия, на другой — злые дела, в виде глиняного сосуда.
— А кто это около весов? — спросила Лаодика стоявшую около нее Нитокрис.
— Это божества — то, что с головой ястреба, — это Горус, а с головой шакала — это Анубис, — отвечала Нитокрис, утирая покрасневшие от слез глаза.
— А что они делают, милая Нитокрис?
— Они смотрят на стрелку весов, какая чашка перевесит — с добрыми делами или со злыми… Ах! Бедная сестра никому не делала зла! — еще сильнее расплакалась Нитокрис.
Действительно, едва верховный жрец Аммон-Мерибаст поднял к изображению Правосудия руки, как чашка весов с добрыми делами моментально опустилась.
В толпе пронесся радостный шепот: «Боги принимают ее! Озирис к ней милостив!»
Торжественный хор жрецов огласил воздух.
Скоро лодка Харона приняла мумию вместе с носильщиками-жрецами и отплыла к тому берегу озера мертвых.
Едва лодка с мумией царевны отчалила от берега, как верховный жрец, приблизившись к изображению Озириса, произнес краткую молитву: он благодарил этого всемогущего владыку подземного мира за правый и милостивый суд над умершей. Потом Аммон-Мерибаст, а с ним вместе Рамзес и вся его семья вошли в другую, более поместительную лодку, и отплыли вслед за лодкой с мумией Нофруры. Вместе с ними отплыла и Лаодика, которая принята была в семье Рамзеса как родная, потому что, несмотря на свою скорбь об умершей дочери, фараон заметил Лаодику, красота которой и печальная судьба тронули сердце повелителя Египта.
На том берегу Ахерона мумия Нофруры при мрачном пении жрецов была внесена в фамильный склеп Рамзеса и после трогательного прощания с родными положена была в богатый саркофаг и накрыта гранитной крышкой с высеченным на ней изображением усопшей.
Весь этот погребальный обряд произвел на Лаодику глубокое впечатление. Она вспомнила, как погребали ее брата Гектора, убитого Ахиллесом. O! Какое это было страшное погребение, какая страшная ночь, предшествовавшая последнему моменту! Всю ночь троянцы сооружали громадный костер из соснового леса, который рубили в соседних горах и свозили к Трое. Наутро костер был готов и на него возложили бездыханное тело ее брата. Как ярко вспыхнуло ужасное пламя, пожирая зеленые иглы сосен и дорогое тело Гектора! И скоро от милого тела остался только серый пепел с обгорелыми и перетлевшими костями, которые и собраны были в урну.
Где теперь эта урна с дорогим прахом? От нее, как и от всей Трои, не осталось, вероятно, и следа.
А здесь не то. Тело Нофруры осталось нетронутым и его не коснулось ужасное пламя.
Так думала Лаодика, возвращаясь с похорон дочери фараона. А между тем молодые мечты ее забегали вперед. Слова и обещания Пентаура глубоко запали в ее сердце, жаждущее того, что обещал сын фараона. Неужели для нее возможно возвращение на родину? Он ведь говорил так уверенно. Да отчего не исполниться этому? Она не могла не видеть, как велико могущество фараонов. Что значила маленькая Троя перед громадным, многолюдным Египтом! Она видела, сколько войск возвратилось из похода вместе с Рамзесом. Одни Фивы обширнее всего царства троянского. А Мемфис, а Цоан-Танис! А все эти города на берегах Нила! Если ее милая Троя и разрушена, уничтожена пламенем, то все же она желала бы взглянуть хоть на ее развалины, на священный пепел священного Илиона, на его небо, на море, омывавшее ее родную землю. А может быть, она и найдет там кого-либо из своих, кого пощадила смерть или стрела и меч данаев.
А земля италов? А милый образ того, кто ей дороже всего на свете?
Но когда же Пентаур исполнит свое обещание? Когда объявлен будет поход?
Вдруг она вздрогнула и невольно ухватилась за руку Нитокрис, с которой шла рядом.
— Что с тобой, милая Лаодика? — спросила юная дочь Рамзеса.
— Я так испугалась, милая Снат, — отвечала Лаодика, сжимая руку Нитокрис.
— Чего, милая?
— Его — моего господина.
— Какого господина? Твой господин — мой отец, фараон Рамзес.
— Мой бывший господин — Абана, что купил меня на рынке в Цоан-Танисе и от которого мы бежали вместе с Херсе. Я его увидела вон там, среди носителей опахала фараона.
— Чего ж тебе его бояться?
— Он узнал меня, он возьмет меня к себе, о боги!
— Он не посмеет взять! — гордо сказала юная дочь Рамзеса, — ты моя сестра.
— Да хранят тебя боги, милая Снат! — с чувством сказала Лаодика, пожимая руку Нитокрис, — у тебя доброе сердце, а доброе сердце — лучший дар богов.
— А покажи мне, где он? Видно его теперь? — спросила Нитокрис.
— Видно, но я боюсь взглянуть на него… Вон он — около седого воина в панцире.
— А! Это Таинахтта, вождь гарнизона, отец нашей Аталы — ты ее знаешь!
— Знаю, милая Снат… Я ее боюсь…
— Почему? — спросила Нитокрис.
— Не знаю. Она меня, кажется, не любит.
— О! Понимаю: она ревнует тебя к брату, к Пентауру. Да и я тебя к нему ревную, — наивно говорила хорошенькая царевна. — Так который же Абана?
— Тот, что с золотой цепью на груди и с тремя кольцами у предплечья.
— А! Какие злые у него глаза! Какой нехороший. Он что-то говорит Таинахтте и показывает сюда.
— Он показывает на меня.
— Ничего, не бойся.
— Милая Снат! Как же мне не бояться? Я так виновата перед ним.
— Чем, дорогая?
— А как же! Ведь я — воровка.
— Что ты! Как?
— Я ж бежала от него и увела с собой свою старушку Херсе. А ведь он нас купил, значит, я украла у него цену двух Рабынь.
— А сколько он заплатил за вас?
— За меня десять «мна», а за Херсе пять «кити» с ребра [12].
— Пустяки, милая Лаодика, мы ему заплатим вдвое. Лаодика недаром опасалась: Абана действительно узнал ее сразу.
Когда, проснувшись утром на корабле «Восход в Мемфисе», он узнал, что за ночь исчезли и Лаодика, и старая Херсе, он пришел в ужасную ярость. Никто на корабле не мог сказать ему, что с ними сталось: никто не видел их бегства, потому что все спали. Рабы, которым поручено было стеречь их, также ничего не могли сказать о беглянках, и на них обрушился весь гнев молодого египтянина. Несчастные рабы подверглись жестоким истязаниям, но и истязания их ни к чему не привели: они говорили только, что злые духи нагнали на них мертвый сон, и они ничего не слыхали, что делалось ночью.
Естественно, что в исчезновении Лаодики Абана должен был подозревать Адирому, но последний отрицал свое участие в их бегстве, в противном случае он не оставил бы их одних, беззащитных женщин. Адирома, напротив, высказал предположение, что Лаодика и Херсе, не желая оставаться в рабстве, бросились в Нил и погибли в его волнах. Он считал это тем более правдоподобным, что гордая дочь троянского царя ни в каком случае не могла помириться с участью рабыни и сама прекратила свое горькое и унизительное существование: дочь Приама, богоравная Лаодика, не могла быть рабыней сына Аамеса!
