– Знаете, Виктор Николаевич, — желчно произнес Иошка, по-нашему между комсомолом и вашими тутерами очень большая разница.
– Только та, что тутеры для нас нужнее.
– И потом, — вмешался Сашка, — тутеры у нас не пройдут. Это же накатчики. Их бить будут.
Викниксор замолчал. Секунду он что-то обдумывал и наконец осторожно сказал:
– Конечно. Их бы били… Но после Юнкома… мне казалось… я думал… этого уже не будет…
– Значит, что же… Значит, вы хотели, чтобы Юнком подготовил почву для тутеров?
– Нет… Я думаю… я предполагал… я был уверен, что вы постепенно придете к сознанию необходимости подобной организации. Я… стремился к этому…
Вдруг Викниксор спохватился:
– Это, конечно, между нами.
– Мы понимаем, — мрачно ответил Иошка.
– А если все-таки нам лучше комсомол?
– Ваше дело. Вам обещали — идите, хлопочите.
2
– Ну что ты теперь на это скажешь, Иошка, а? Что ты теперь скажешь?
– Что скажу, — Иошка остановился, шумно втянул в себя воздух и огорченно взглянул на Сашку: — Ничего, брат, не скажу.
– Нет, но ты пойми, что это значит: это же обман, уловка, гибель! — Сашка суетился около Иошки, забегал вперед и заглядывал ему в лицо: — Это же политика…
– И никакой тут нет политики. Просто у Викниксора в грудях бушуют чувства, — он и проговорился.
1
Вечерние уроки кончились, Шкида пьет чай.
В полутемной, мрачноватой столовой, со всех концов сплошь заставленной столами, по вечернему невесело — шумно и тоскливо. Только у окон, где сидит четвертое отделение, оживленно разговаривают Фока, Дзе и Иошка. Беседой, впрочем, назвать этот разговор будет трудно: ребята попросту подтрунивают над халдеем, пока тот, не выдержав, смывается.
– Ох, и скучно же сегодня, ребята, — зевая говорит Фока и отирает платком рот.
– Что бы придумать такое? — он неопределенно щелкает пальцами и вдруг оживляется: — Хотите анекдот, мальчики?
– Даешь, — радуются "мальчики".
– Ладно… Получила старушка одна от сына письмо… — начинает нарочито-небрежным тоном Фока, — из-за границы…
Ребята хохочут. Сашка недовольно чмокает и качает головой.
– А вот еще, как три еврея с Раковским во Францию ездили, — снова начинает Фока…
Сашка опять недовольно чмокает. — А! — кричит Иошка, — наш уважаемый Саша недоволен! Наш достопочтенный секретарь коллектива изволит хмуриться. Отчего это, Сашенька?
– Ты сам знаешь отчего, — огрызается Сашка. — Ты, председатель коллектива, и Дзе, член президиума, как последние обыватели все дни теперь трещите с Фокой и слушаете анекдоты. Противно.
– Подумаешь…- обижается Иошка. — Может, и мне прикажешь сидеть сложа губки бантиком, писать инструкции и говорить умные речи?
– Ты сам знаешь, что тебе делать… Ты — председатель Юнкома.
– Ну и молчи.
Иошка отворачивается хмурый. Фока смотрит на них со скрытой усмешкой.
– Что, Саша, — спрашивает он, — получил от начальства нагоняй?
Сашка, не отвечая, опускает глаза и зубами вгрызается в кружку.
Сашка помнит, как на другой день он, полный самых лучших чувств, подошел к новичку поговорить с ним о Юнкоме и как тот отшил его с самой разлюбезнейшей улыбкой. — И вообще, — добавил он под конец, — с комсомольскими и прочими организациями я никогда не имел дела и иметь не хочу.
И Иошка совсем изменился с тех пор, как подружился с Фокой, стал какой-то развязный, нахальный, расхлябанный; ходит с забубенным видом… и пахнет от него водкой. Над Сашкой, над его юнкомовской работой подшучивает… Теперь даже Дзе пристал к нему, юнкомовскую работу совсем забросили. На последнем заседании президиума Джапаридзе только зевал, а Иошка рассматривал оранжевый галстук, подаренный ему Фокой, предоставив Сашке решать дела. Сашка от работы не отказывается, — Юнком работает ровно и без перебоев, — но поведение двух "вождей" начинает внушать опасение. Надо как-нибудь поговорить с ними, предостеречь, а то — Сашка улыбается — хотел он на Фоку воздействовать, а тот, оказывается, уже Дзе с Иошкой к себе прибрал.
За столом хохотали во все горло, слушая очередной рассказ Фоки, как евреи на аэроплане летали. Купец под общий смех сгребает в охапку Финкельштейна и спрашивает:
– Хочешь, Кося, еврейский погром устрою. — Кося слабо отбивается, но в это время в столовую входит новая жертва, второй поддежурный халдей Селезнев…
– a! — кричит Иошка. — Наш дорогой, наш уважаемый товарищ Селезнев. Ура товарищу Селезневу… Гип, гип!
– Ур-ря! — раскатились четвероклассники.
– Ур-ря! Ур-ря! — зарявкала, очнувшись, вся столовая. — Ур-ря, Селезнев!…
Крик вышел таким сильным и страшным, что, казалось сам Достоевский на портрете замигал от страха глазами. А Селезнев закачался, из розового превратился в красного и что-то закричал. Наверное, свое "выйди вон". Но за шумом ничего не было слышно. Видели только его широкий, разинутый, как у дохлого карпа, рот…
Из учительской прибежал сам дежурный по школе Кира.
– Безобразие!- закричал он. — Встать! Прекратить чай! Сию же минуту по классам!
Но его тоже не слушали. По столам, как признаки приближающейся грозы, грохоча прокатились кружки, и неистовый крик "ур-ря" заставил Киру бежать за подкреплением.
Опять прокатилось "ур-ря", которое хором начали Иошка, Дзе и Фока. Потом они запели: "На бой кровавый" и принялись громоздить баррикады.
Это была кратковременная и беззлобная буза. Баррикады стояли только в столовой и коридоре. Правда, кто-то потушил свет, и в темноте взяли в плен Селезнева, которого замкнули, втолкнув и уборную. Но халдеи мужественно наводили порядок. Скоро опять загорелось электричество, бузить стало опасно, и баррикады опустели.
Это была кратковременная и беззлобная буза, но во время ее — как знал Сашка — юнкомцы пытались удержать бузовиков, и это им не без труда удалось бы сделать, если бы на баррикадах не стояли, сражаясь с халдеями, Иошка и Дзе…
2
В последние дни при работе в одиночку у Сашки накапливалось очень много дел, и ему помогали Воробей и Будок. Сейчас один переписывал протоколы, а второй под Сашкину диктовку быстро писал инструкцию.
Дверь отворилась.
– Надеюсь, еще можно? — На пороге, засунув руки в карманы и покачиваясь, стоял Иошка: — Войти разрешается?
– Иошка…
– Он самый. Собственной, чистопробной персоной. Ознакомьтесь вот с этим самым документом и прощайте!
Он выбросил из кармана сложенный лист бумаги и лихо повернувшись, ушел, засвистев "Пупсика".
