– Шпалер! — расхохотался Химик. — Клистир-ка какая-то! Барахло!…
– Как барахло? — побледнел Лепешин, — Его продать можно!
– В музей… Сходи к Сашке. Может, он для выставки купит…
Разочарованные шкидцы ушли, и в уборной остались только Химик да Лепешин. Химик долго смотрел на пистолетик и на убитого горем Лепешина и наконец задумчиво сказал:
– Дай-ка мне твой клистир до вечера. Осмотреть. Тут дело одно может выйти — пистолет понадобится…
Вечером Химик долго и подозрительно шептался со Старостиным. Потом тот вытащил все свои слесарные инструменты и, расположившись на парте, начал что-то резать, сверлить, паять и заколачивать… Химик уже вернул новичку его пистолетик, но на все вопросы многозначительно отвечал:
– Погоди. Завтра увидишь.
И завтра все объяснилось, Химик с толпой ребят ушел после уроков на двор и там, за сараями, в торжественной обстановке, вынул огромный шпалер-самоделку и оглушительно выстрелил в воздух.
Это событие открыло новую эру шкидской истории.
Изобретатели оружия — Химик и Старостин — были завалены заказами на шпалеры, потом открылись новые оружейные мастерские; потом уже каждый сам стал делать для себя оружие…
Много помогли усовершенствованию самоделок халдеи. Напуганные, они устраивали на первых порах целые облавы, и в учительской за короткое время скопилось столько оружия, что им по крайней мере можно было вооружить целую роту… Но все это привело только к тому, что ребята стали осторожнее, а самоделки усовершенствованней, дальнобойней и лучше.
Шкида поголовно вооружилась и пока еще только развлекалась, стреляя холостыми в воздух.
А новенькие все приходили и приходили…
Со своими твердо укоренившимися привычками и понятиями, они попадали у младших в знакомый им мир детдомовских немудреных традиций и взглядов.
Шкиду уплотняли. Из нее уже много повышибли старых воспитанников. И если раньше Викниксор сам отбирал в распределителях подходящих себе учеников, подбирал способных ребят, которые осиливали и которым интересна была и история, и литература, и языки, — то сейчас присылали в Шкиду всех подряд, обычное сырье из детдомов и детских тюрем.
И как-то забыли воспитатели, что у этих ребят и интересы другие, чем те, что были у старых, отобранных, способных учеников; почему-то считали, что новички тоже могут осилить и им будут очень интересны и история, и литература, и языки. И по прежнему преподносилось все это в лошадиных дозах, по десять уроков в день.
Новички, обалдев от десятиурочного дня, сразу же переставали учиться и принимались за карты, за ловлю крыс, за изготовление самоделок. Им было скучно и неинтересно в Шкиде, они хотели бы поработать и поучиться, но здешнее образование их совсем не захватывало, только вгоняло в тоску. А никакого труда и ремесла в школе не полагалось.
Пришло их много… Пришел Шенкевка, веселый и добродушный чухна; беленький и нежный Капаневич; важный и медлительный барон Розен.
Новичка Женьку долго не знали даже куда посадить. Этот черный и смуглый, как грек, очень здоровый, но потрепанный и поиздержанный жизнью юноша представил документы на пятнадцатилетнего, а по виду ему самое малое было годов восемнадцать. И никто не сомневался, что Женька пришел с "ксивой" и, скинув себе три наполненных кражами и приводами года, хотел спастись от суда и тюрьмы…
Учиться Женька не стал, завел себе отличную самоделку и начал ухаживать за кухаркой. А когда были перевыборы кухонного старосты, устроил так, что его выбрали на эту хлебную должность.
Потом пришли еще: Храпа, Сусликов, Семенов, Рыжик, пришел Верьховка, Касатка, Васильев, пришли Карпуха, Лапа, Аксенов, — пришли и прочно осели в первом и во втором отделениях.
Машина всосала следующую порцию сырья.
1
Вечером, по всегдашнему обыкновению, в уборной шумно. В тусклом свете угольной лампочки вырисовываются оживленные лица ребят. Завитками плавает горький махорочный дым. От него скудеет и без того скудное освещение, и почти совсем пропадает в дыму отсыревший пятнами потолок.
Но шкидцам не привыкать. Еще ни один не принял да и не примет валета за короля и не перепутает девятки с десяткой.
Слышатся короткие, азартные отрывистые фразы:
– По банку!
– Прикупаю!
– Мажу десять?
– Очко!
– Бей!
Игра ведется обычно. Сначала под завтрашнюю пайку хлеба, потом под послезавтрашнюю. С тем, кто продул пайки на полгода или на год вперед, под хлеб не играют. Начинают играть под суп. Сначала под "густышку", потом под "водичку".
Подле играющих сидят, тоскливо наигрывая на зубариках, неудачники. Все, что можно, они уже проиграли.
В дверях появляется Химик.
– Раздвинься, братва, — кричит он, размахивая самоделкой. — Испытание шпалера новой -конструкции. — Пара шкидцев, пришедших в "казино" не для игры в карты, кубарем скатываются со стульчаков. Подтягивая штаны, они присаживаются к боковой стенке.
– Зря, — торопливо говорит Арбузов: — взбаламутишь халдеев, — запоремся мы тогда.
Его слова заглушает грохот от выстрела. Вся уборная в дыму…
Химик ушел, на стульчаках опять те же шкидцы. Арбузов банкует снова, все по-прежнему.
Но в дверь просовывается привлеченный выстрелом Сашкец.
– А ну, выходи! — кричит он. — Опять Владимирский клуб устроили? — И подозрительно разглядывает Арбуза. Арбуз прячет карты.
– Опять играл?
– Что вы, что вы, дядя Саша, — беспокоится тот. Благополучно проскочив мимо халдея, Арбуз говорит возмущенно:
– Ни тебе п-пакурить, ни оправиться!… Парядочки…
И на всякий случай прибавляет шагу. Сашкец может раздумать, обыскать и отнять карты. А карты у Арбуза настоящие, не то что у всех остальных шкидцев, которые делают себе их из бумаги и любовно зовут колотушками.
Через десять минут в уборной играют снова.
– Эх, ну и плохо же у вас, братцы, — бубнит новичок Мамонтов; он мал ростом, светлоглаз и похож на бычка: — не жизнь у вас, а гроб. В карты нельзя перекинуться… У нас, бывало, воспитатель подойдет, начнет разоряться, а мы ему в ответ: "В рыло не хочешь?"
– А он? — спрашивает кто-то, завистливо вздохнув.
– Что он? — отвечает Мамонтов. — Повертится, повертится, да и сам сунется к нам: "Что с вами, мерзавцами, делать? Давайте и мне карточку". А мы ему: "Постой сначала у дверей на стреме".
– Ну? — спрашивает опять тот же голос.
– Что ну? Стоит и стремит.
Игра приостанавливается. Все ждут, что еще скажет новенький. Но он молчит.
