Оба врага скинули куртки и остались в одних рубашках. Робер сбросил башмаки — снял сапоги и Бернар. Трепет безысходности пробежал по окружающим: какая-то обреченность была во всех этих аккуратных приготовлениях. Робер медленно обвел взглядом молодые деревца на опушке рощи.
Опять пропела труба. Противники стали сходиться.
Головы их были непокрыты, в руках сверкали гибкие эпе де вилль — легкие городские шпаги, или рапиры, с широкой, но неглубокой чашкой и тонким эфесом. Дуэльный этикет требовал учтивого приветствия перед боем. Робер грациозно отсалютовал шпагой, Бернар ответил тем же.
— Я последний у тебя на дороге, — улыбаясь, вполголоса сказал Робер, — об меня ты и споткнешься. Егерь брата немного опоздал со своим выстрелом из рощи… ты понимаешь?
— Чего же иного можно ожидать от Оливье? — сказал Бернар. — От убийц малых детей?
— Мы не убивали девчонку, — возразил Робер. — Мы только хотели ее припугнуть, чтобы она была послушней. Но ты — последний, кто об этом узнает.
— Я обещал тебе, что ты умрешь, — сказал Бернар. — Вижу: тень уже упала на твое лицо. Ты молод, и мне тебя жаль.
Оба одновременно согнули колени правых ног, выставив их вперед, и сталь звякнула о сталь.
Робер стремительно выполнил серию круговых ударов, ловко используя инерцию отбива; Бернар, оберегая раненую руку, защищался «а темпо» — отклонением всего тела и отвечал сильными сдвоенными атаками — репризами. Он давно не держал в руке рапиру и отяжелел, но хуже всего, что от резких движений повязка сползла и под плащом потекла кровь.
Роберу удалось провести блестящий «демисеркль»: он отбил укол в голову, подбросив чужой клинок вверх, и сразу после того послал свой клинок в грудь Одиго. Тот едва успел перехватить его своим плащом. Острие задержалось в плотной материи, и Одиго смог выполнить ответную атаку — рипост, но при этом противники сблизились к взаимно захватили гардами чужие клинки. Тогда Робер намеренно толкнул Бернара плечом в простреленное плечо.
Черные мухи заметались перед глазами раненого, и плащ на руке стал невыносимо тяжел. Робер напирал, Робер орудовал рапирой с удвоенной быстротой, из горла его вырывался радостный смех. Глядя в потускневшие глаза врага, он бросал ему в лицо гнусные оскорбления.
«Мне конец», — подумал Бернар, и колени его подогнулись.
Стоявшие вокруг услышали характерный певучий щелчок спущенной тетивы. Короткая стрела ударила Оливье как раз между лопаток. Вскинув вверх руки, он изогнулся, как лук, напряженный сильной рукой…
Из рощи медвежьей походкой вышел Жак Бернье, держа на плече старинный арбалет. За крестьянином брели его два сына, они несли чье-то большое неподвижное тело.
— Да, я сделал это, — громогласно объявил Жак, обводя зрителей тяжелым взглядом. — Стрела моя. Кто возражает?
Больше всех имел право возразить Робер. Но Робер теперь совершенно спокойно лежал вниз лицом, и древко «болта» — арбалетной стрелы — торчало из его спины. Остальные стесненно молчали.
Жак махнул рукой, сыновья приблизились и положили к его ногам убитого егеря.
— Вот кто стрелял из рощи в сеньора Одиго! — загремел Бернье, тыча в убитого пальцем. — Мои Жаки проворней господских псов — трус ушел недалеко. А кто подучил его? Господа Оливье, вот кто! Захотели они, видишь ты, нечестно прикончить генерала Армии Страдания. Что ж, око за око, стрела за пулю… Кто скажет теперь, что это несправедливо?
Крестьянский вожак с вызовом глядел в сторону дворян-распорядителей. А те, сбившись в кучу, озабоченно переговаривались. Впрочем, свободного обмена мнениями не получилось: каждому мерещилась арбалетная стрела, нацеленная в его собственный затылок. А Одиго? Он ни в чем не участвовал, Бесшумные несли его, потерявшего сознание, на носилках прочь от места дуэли.
Пока длился поединок, Эсперанса оставалась дома, пытаясь заняться делом. Но руки ее падали и замирали. То она опускалась на скамью и сидела свесив голову, вялая, с неподвижным взглядом. То вскакивала и начинала бесцельно метаться по горнице, прижимая к горячим щекам ладони. Наконец она решительно накинула на голову платок, выбежала из дома и с быстротой дикой козы помчалась по дубовой аллее к замку.
Людей с носилками сопровождала толпа Бесшумных и зрителей. И в этой толпе вдруг раздался отчаянный крик. Сильными руками Эсперанса растолкала любопытных и пробилась к носилкам. Кумушки в толпе зашептались, лукаво кивая друг другу. Но она ничего не слышала и не видела, кроме светловолосой головы своего сеньора на носилках.
Бернара внесли в замок и положили на кровать. Тут девушка опомнилась: быстро, ловко, не слушая ничьих советов, сняла с раненого рубашку и повязку и обмыла рану теплой водой. Потом с помощью Марго сделала новую перевязку. Жена Рене вытолкала всех из комнаты, и у ложа Одиго они остались вдвоем с Эсперансой.
Неделю Бернару казалось, что он идет сквозь дым и адское пламя и постель его — пылающий костер. Когда он, наконец, стал отличать день от ночи, то услышал запах душистых трав, наполняющий комнату, этот запах исходил от повязок. У постели стояла Марго.
— А Эсперанса? — спросил Бернар.
— Надо и ей отдохнуть, — сказала Марго — Славная она: не отходила от вас ни днем, ни ночью. И ведунья: знает травы как лесничий.
Одиго стал припоминать, что с ним было.
— Постой! — тревожно сказал он. — Чем же кончился поединок?
Марго сделала вид, что не слышит. Пришли Жерар и Жозеф, они застенчиво стали у дверей, пряча за спинами дичь, которую подстрелили для больного.
— Идут солдаты, — выпалил Жозеф. — Их много, конных и пеших. Говорят, что они к нам не спешат: есть дела в соседних бургах. До весны их сюда не ждут.
— Вас трое с Эсперансой, — сказал на это Бернар. — Я учил вас, что существует север, юг, восток и запад. Пусть каждый откроет глаза и уши. Надо все знать точно.
И они ушли.
Мучаясь от безделья, Бернар попросил Марго принести из библиотеки книги. Равнодушно полистал Геродота, Плутарха, Тацита, Полибия и с наслаждением уткнулся в маленький томик «Истории печальной любви рыцаря Окассена и сарацинки Николетт». Из книги выпала пожелтевшая гравюра. На ней была показана война.
Знаменитый французский гравер, имени которого Бернар не знал, острым и точным пером вырезал сотни крошечных фигурок, в которых воплотилась война. Человечки раздевали мертвых, грабили живых, вспарывали брюха лошадям, поджигали дома, обижали женщин и детей. И хотя фигурки были схвачены в живом движении, хотя воплощали бешеную энергию и даже грацию борьбы, от них веяло мертвым безразличием, точно вся война была затеяна каким-то бездушным механизмом.
