Наконец Уайтхолл принял в свое лоно нашего путешественника, который проехал под одной из великолепных арок работы Гольбейна, облицованной мозаичными плитками — под той самой аркой, с которой Мониплайз кощунственно сравнил Западные ворота Эдинбурга, — и выехал на обширный двор, где царил полнейший беспорядок, вызванный перестройкой дворца.
Это было как раз в то время, когда Иаков, не подозревая, что он строит дворец, который его единственный сын покинет через окно, чтобы умереть перед ним на эшафоте, приказал снести древние, полуразрушенные здания де Берга, Генриха VIII и королевы Елизаветы и освободить место для великолепных творений архитектуры, в которые Иниго Джонс вдохнул весь свой гений. Король, в неведении грядущего, торопил с работой и поэтому продолжал занимать свои королевские покои в Уайтхолле, среди развалин старых зданий и суматохи, сопутствовавшей постройке нового дворца, представлявшего собой в то время труднопроходимый лабиринт.
Ювелир королевского двора и, если верить молве, зачастую его банкир, ибо эти профессии тогда еще не разделились, был слишком важным лицом, чтобы кто-нибудь из часовых или привратников осмелился преградить ему путь; оставив мула и двух провожатых на внешнем дворе, он тихонько постучал в задние ворота дворца и немедленно был введен во внутренние покои в сопровождении самого верного из своих слуг, державшего под мышкой драгоценную ношу. Он оставил своего провожатого в приемной, где несколько пажей в полурасстегнутых королевских ливреях, одетые с большей небрежностью, чем допускало их положение и близость королевской особы, играли в кости и в шашки или лежали, растянувшись на скамейках, и дремали с полузакрытыми глазами. В галерее, ведущей из приемной внутрь дворца, стояли два камердинера, которые приветливо улыбнулись при появлении богатого ювелира.
Никто не промолвил ни слова, но один из камердинеров взглянул сначала на Гериота, затем на маленькую дверь, наполовину прикрытую гобеленом, и его взгляд, казалось, вопрошал: «Вы хотите пройти сюда?» Горожанин кивнул головой, и придворный с величайшей осторожностью, словно пол был устлан яйцами, на цыпочках подошел к двери, слегка приоткрыл ее и тихо произнес несколько слов. В ответ послышался голос короля Иакова, говорившего с резким шотландским акцентом:
— Немедленно впусти его, Максуэл! Ты так долго служишь при дворе и все еще не знаешь, что золото и серебро всегда желанные гости.
Камердинер жестом пригласил Гериота подойти ближе, и почтенный горожанин немедленно был введен в кабинет монарха.
Окружавший короля беспорядок прекрасно гармонировал с характером и образом мыслей Иакова. Среди картин и других украшений в кабинете было немало великолепных произведений искусства, но они были небрежно развешаны и покрыты пылью и, казалось, теряли от этого половину своей ценности, не производя должного впечатления. Стол был завален огромными фолиантами, среди которых лежали небольшие книжки шуточного и легкомысленного содержания; вперемежку с записями безжалостно длинных речей и трактатами об искусстве правления валялись жалкие песенки и баллады «королевского подмастерья в искусстве поэзии», как Иаков сам себя именовал, проекты всеобщего умиротворения Европы и список кличек охотничьих собак королевского двора вместе с перечнем средств от бешенства.
На короле был камзол из зеленого бархата с зашитыми под подкладку монетами, чтобы предохранить его от удара кинжалом, что придавало ему неуклюжую, безобразную полноту, а от криво застегнутых пуговиц фигура его казалась перекошенной. Поверх зеленого камзола на нем был надет темный халат, из кармана которого торчал охотничий рог.
Его высокая серая шляпа с нитью крупных баласских рубинов вокруг тульи лежала на полу, покрытая пылью, на голове у него был ночной колпак из синего бархата, украшенный спереди пером цапли, сраженной на лету его любимым соколом, в память чего король и носил этот высокочтимый сувенир.
Но все эти несообразности в одежде и обстановке были лишь внешними проявлениями противоречий в характере короля, возбуждавшем недоверие у современников и представлявшем загадку для будущих историков. Он отличался глубокой ученостью, не обладая при этом полезными знаниями; временами он проявлял проницательность, хотя не был наделен истинной мудростью; он любил власть и стремился сохранить и укрепить ее, но готов был уступить управление государством и руководство своей собственной особой самым недостойным фаворитам; он смело отстаивал свои права на словах, но покорно смотрел, как их попирали на деле; он любил вести переговоры, в которых всегда оказывался одураченным, и боялся войны, в которой легко мог бы одержать победу. Он дорожил своим достоинством и в то же время постоянно унижал его неподобающей фамильярностью; он был готов к свершению великих дел на благо народа, но часто пренебрегал ими ради самых низменных развлечений; остряк и вместе с тем педант; ученый, он любил беседы с невеждами и необразованными людьми. Даже робость его характера не была постоянной, и в его жизни были моменты очень опасные, когда в нем пробуждался дух его предков. Он был трудолюбив в пустяках, но относился к серьезному труду как к пустякам; благочестивый в своих чувствах, он слишком часто богохульствовал; справедливый и благожелательный по природе, он тем не менее допускал беззаконие и притеснения со стороны других. Он был скуп, когда дело касалось денег, проходивших через его собственные руки, и в то же время неосмотрительно и беспредельно расточителен с деньгами, которых он не видел. Словом, хорошие качества, проявлявшиеся в некоторые моменты его жизни, не были достаточно постоянными и резко выраженными, чтобы оказывать влияние на все его поведение, и их случайное проявление дало повод Сюлли назвать Иакова мудрейшим глупцом в христианском мире.
Судьба этого государя была так же изменчива, как его характер. Несомненно, наименее одаренный из всех Стюартов, он мирно унаследовал королевство, от посягательств которого его предшественники с таким трудом защищали трон его родины, и, наконец, хотя царствованию короля Иакова, казалось, суждено было даровать Великобритании длительное спокойствие и внутренний мир, столь любезные сердцу монарха, именно в его царствование были посеяны семена раздора, из которых, как из зубов мифического дракона, взошли всходы кровавой гражданской войны.
Таков был монарх, который, приветствуя Гериота, назвал его Звонким Джорди (ибо он любил давать прозвища всем своим приближенным) и осведомился, какие новые погремушки тот принес с собой, чтобы выманить деньги у своего законного, родного короля.
