— Сказывают, от злата человек шибко чахнет! — вдруг обронил Тиша.
— Правду сказывают, — подвел черту монах.
— А потом ты куды ж?
— Потом пришел я в одну Соловецкую киновию, где братья делали пушечки: из чугуна их отливали, из дерева мастерили и даже из кожи. Послушничал я промеж их еще пять годков. Были и бойцы знатные. Всюду я хватал знания рукопашного боя. А Господь вишь как, уготовил для меня и пушечки, и пищали, и из лука тоже бить научил. А все потому, что главная обязанность у монаха — это защита веры и земли. Вот как ты думаешь, почему человек молится? Чтобы Бог услышал? Нет, парень, человек молится, чтобы Бог в его зашел да осветил бы его душу слабую, сердце хрупкое укрепил…
Неожиданно раздался глухой стук в ставни. Ударили два раза коротко и один длинно. Савва встал с места, бросил:
— Сидите уже тихо. Я сейчас.
И вышел за дверь. Вернулся через несколько минут, хмурый и озабоченный.
— Так, робяты, — глянул на Тишу, — уходим отсель. Приставы начали здесь все прочесывать.
— А ты откеля знаешь? — Тиша завертел головой.
— А много захошь знать, я тебя в кудахталку оберну.
Из-за печи вышла девушка. В бледных пальцах она теребила рушник.
— Я-я-я, — попыталась вымолвить. Но нижняя челюсть ходила ходуном, голова тряслась, зубы мелко стучали друг о друга.
— Говори, говори, милая. Сейчас получится! — Савва шагнул к девице.
— Я… я… не Фе-о-дора, я Ма…
— Марьюшка? — весело спросил монах.
— Не-е-т, — замотала головой, — Марфу-ушка!
— Марфушка! Вот и ладно! Вот и справил все Господь! Давай-ка теперь, Марфушка, быстро сбираться будем. Неровен час…
По утрам пан Глинка занимался своим любимым делом — изучал и отрабатывал сабельные удары. Для этого у него имелась специальная книга, куда он заносил новые названия и зарисовывал приемы. Если учесть, что утро у пана начиналось около пяти часов, поднимался он затемно. Обычно с обнаженным торсом, а по холоду — в белой нательной рубахе, он выходил во двор своего дома, где на специальных кольях были развешаны чучела, мешки с песком, а из земли торчали рогатины, деревянные трубки толщиной в руку или ногу человека. Занятия длились по два-три часа, и так каждый день вот уже более двадцати лет.
Пан Глинка в насквозь мокрой от пота исподней рубахе нежно протер льняной тряпицей лезвие сабли и бережно вдел ее в ножны. Забрезжил поздний ноябрьский рассвет. Пора было запускать работу кондитерского цеха. Глинка прошел по переходу в левое крыло дома, как всегда, быстрым и бодрым кивком поприветствовал свою помощницу Марию.
— Надо торопиться, пани! — бросил Глинка, берясь за край противня.
— Согласна, пан Глинка. Хотя вашим пирожным нет конкуренции!
— М-м, все же дело есть дело. Меня ведь ждут мои клиенты, привыкшие начинать день с пирожных.
— О да! — пышнотелая белокурая Мария с намеком покивала. — Через пару часов, пан, вы сможете вовсю радовать своих клиенток.
— Должен вам заметить, Мария, что мои пирожные пользуются спросом не только у юных дам.
— И даже у пожилых, о да!
— Я имел в виду, что и кавалеры порой не прочь полакомиться.
— Отчего же сам пан Глинка не очень лакомится собственными творениями?
— Мария, — Глинка по-доброму погрозил пальцем, — не вводите во искушение!
— Да уж, куда уж! Если за двадцать лет так и не поняла, где в доме спальня моего хозяина, то остается надеяться только на пирожные! А вдруг когда-нибудь, словно райское яблоко, вкусит он запретный плод!
Мария хохотнула и ссыпала в горшок оставшуюся муку.
— Ох, Мария, Мария!
— Не сетуйте так, пан Глинка. Я прекрасно понимаю, что вам нужно держать форму. Только вот не понимаю, для кого? Ну, сами посудите: женщины у вас нет, девушка вам тоже ни одна никак не глянется. Или я опять ошибаюсь? А мо-о-жет, уже есть на примете?
Мария подмигнула.
— Вот мне бы, так все равно: толстый ли, худой ли! Уж если люблю, так любого! Главное, чтобы не нужно было щипцами доставать его достоинство.
— Мария, каждая шутка имеет свою красную черту. Не переходите ее, пожалуйста.
— Ох уж этот ясновельможный этикет!
А про себя добавила: «Самому наплевать на себя, так хоть бы о других подумал».
— Если бы мне было наплевать на себя, — Глинка повернулся к помощнице, — то я бы спускал заработанные деньги в питейных заведениях.
Мария ошарашенно посмотрела на хозяина и прикрыла рот пухлой ладонью, не понимая, как он смог прочитать ее мысли.
— Я иногда умею это делать! — продолжил Глинка, вскинув указательный палец.
— Чего, пан, вы умеете?
— Читать чужие мысли, Мария! Для этого много не нужно. Всего-то не есть жирного, сладкого и мучного в больших количествах, а еще вставать до восхода солнца и немного тренировать свое тело.
— А ложиться?
— Что ложиться?
— Можно вставать, пан Глинка, до рассвета, весь день впахивать, как заведенный, но вечером нужно обязательно с кем-то ложиться. Жить днем, чтобы наконец дождаться счастливой ночи.
— Ложиться нужно с закатом, дорогая Мария!
Глинка стал наносить взбитый крем на вытянутые корзиночки.
— С закатом так с закатом! — смирилась Мария и, глубоко вздохнув, что-то пробурчала себе под нос.
Спустя два часа пан Глинка натягивал видавший виды кафтан, подкладка которого скаталась кверху и торчала горбом; каблук одного башмака был специально немного подточен, чтобы возникала легкая хромота; войлочная шапка с пером довершала портрет бедного, но веселого пирожника.
Он шел, как обычно, держа перед собой лоток, прихрамывая на правую ногу, стуча деревянными башмаками по камням мостовой.
Горожане приветствовали сгорбленную одинокую фигуру. И дома словно оживали: по ступеням лестниц катился топот каблуков, кожаных и резиновых подошв, молоденькие пани летели наперегонки, дамы постарше выкрикивали свой заказ прямо из окон, мужчины чинно вставали в очередь.
— Пан Бонифаций!
Глинка аж вздрогнул, настолько окрик был резким и нетерпеливым. Обернулся. Перед ним стоял бледный Болен Новак.
— Я слышал его. Вы понимаете? Ну, тот, о ком мы с вами говорили!
— Молодой человек, давайте не здесь! — предостерегающим шепотом ответил Глинка. — Вы разве не видите, что кругом полно ушей?
— Хорошо! — закивал Болен.
— Вот ваши любимые, пани! Как всегда, только-только… — продолжал торг пирожник.
Болен отошел в сторону и стал терпеливо ждать, когда очередь растворится сама собой; руки его слегка дрожали, а прядь волос прилипла к влажному лбу. В каждом жесте молодого человека читалось бешеное волнение.
