— Вот, только я и хотел сказать… Обе подпруги были подрезаны.
Но поговорить толком не удалось. Кто–то осторожно Тронул Кошубу за рукав гимнастерки, и он, резко повернувшись, очутился лицом к лицу с невысокой старушкой. Как и большинство степнячек, она не носила паранджи и чачвана и только слегка прикрывала лицо полой халата, накинутого на голову. Лицо старушки было заплакано, губы жалобно вздрагивали.
— Что тебе, бабушка? — спросил Кошуба.
— Господин! Ой, господин, заступись за нас, позволь мне сказать.
— Да говори же!
— Ой, большой господин, скажи, кто мне отдаст деньги за козла? Ой, помоги мне! Вы, большевики, справедливы к народу, вы помогаете вдовам и сиротам!
— Какого козла? — недоумевал командир.
— Ой, моего козла, моего козлика… Утром пришли, забрали моего козлика, зарезали и отвезли на улак… И сейчас играли с ним.
— Купили?
— Нет, говорят, ты старая, и тебе деньги все равно не понадобятся, а я говорю, что у меня дети… а они… Помоги, заступись!
— Ладно, понятно… А других козлов у кого взяли?
— Одного козла, что с белыми отметинами, отняли у такой же несчастной вдовы, как и я, а другого взяли у Тахтасына. Ой, господин, кто мне отдаст деньги за козла? Заставьте их заплатить, вы большевики, все можете.
— Сейчас, сейчас. Вот идет сам хозяин. Его спросим. Старушка испуганно зашептала:
— Ему только не говорите… Не говорите, что я жаловалась. Плохо мне будет…
Она сделала порывистое движение, чтобы уйти.
— Постой–ка, бабушка… И скажем ему сейчас, и плохо не будет.
Лицо подошедшего Ниязбека сияло самодовольством. Он снисходительно взглянул на старуху и, потрепав ее по плечу, проговорил:
— Что, старая, любопытно посмотреть на командира Красной Армии, а? Смотри, смотри. Большой командир! Очень большой.
Почувствовав прикосновение хозяйской руки на плече, старушка сжалась в комок. Лицо ее подергивалось, суковатая палка запрыгала в слабых руках.
— Ну что ж, насмотрелась? Иди, иди старая, у нас тут дела с другом нашим, командиром… Не мешай…
И он улыбнулся, показав ряд белых и крепких зубов. Ласковость Ниязбека, очевидно, перепугала вдову больше, чем резкий окрик, и она метнулась в сторону.
— Стой, бабушка, — сказал Кошуба, — не спеши. — Обернувшись к Ниязбеку, он продолжал: — Дорогой друг, у вас есть с собой немного денег?
— Как же, как же, — с полной готовностью Ниязбек быстро размотал поясной платок и извлек из него увесистый кошелек, — всегда готовы служить другу нашему…
— Вот что, сколько стоит у вас в Тенги–Харамеодин обыкновенный козел?
— Старый или молодой? — недоумевающе спросил Ниязбек.
— Ну, так… Среднего возраста.
— Да, ну сколько бы он мог стоить? — вслух начал соображать помещик.
Когда он назвал цифру, Кошуба спокойно заметил:
— Пожалуйста, отсчитайте.
Тот повиновался.
— А теперь вручите эту сумму старушке.
Только на секунду задержалась рука с деньгами в воздухе, и лицо Ниязбека как–то покривилось. Но тотчас он снова заулыбался. Сделав два шага к старушке, он взял ее руку, вложил деньги. Затем подтолкнул ее и сказал:
— Иди, иди, матушка. Пусть твой козлик тебе приснится…
Старушка было засеменила прочь, но Кошуба остановил ее:
— Матушка! В наше время, советское время, никто не смеет обижать вдов и сирот. Никто. Эпоха притеснения ушла навсегда. А вас, уважаемый, — повернулся он к Ниязбеку, — прошу: проследите и прикажите, чтобы и другой вдове и Тахтасыну заплатили. И потом прошу вас, очень прошу, чтобы я больше не слышал таких жалоб…
Ниязбек иронически улыбнулся.
— За что им платить? Они и так мне должны столько, что и на том свете не рассчитаются.
— Я не кончил… Я прошу вас учесть, что если с этими людьми случится хоть малейшая неприятность, малейшая обида… Словом, вы примете, дорогой мой, меры, чтобы они жили совершенно спокойно… без малейших огорчений… Договорились?
Голос Кошубы звучал жестко и требовательно. Ниязбек подобострастно прижал руку к сердцу и улыбка стала у него совсем сладенькая. Он сказал:
— Да будет так… — и ушел величественным шагом вниз по тропинке, спеша догнать группу чернобородых чалмоносцев.
— Хорошо бы разобраться теперь с подпругами, — сказал Джалалов, — расследовать эту странную историю.
— Тут нечего расследовать, — сухо сказал Николай Николаевич, — и так все ясно.
Все удивленно посмотрели на него. Он полулежал на зеленом склоне холма и лениво, со скучающим выражением лица жевал травинку. Не торопясь, доктор заговорил снова:
— Это сделал Ниязбек… Да, да, — продолжал он, когда раздались недоверчивые возгласы, — он, и больше никто. Кто задумал пригласить нас в гости в свою вотчину? Ниязбек. Кто упрашивал, уговаривал, уламывал? Ниязбек. Кто затеял этот самый улак? Кто знал, что наш друг Санджар полезет, извините меня, в самую свалку? Ниязбек. Где стояли лошади перед состязанием и кто их седлал? В конюшне Ниязбека и конюхи Ниязбека. Только вот что для меня неясно — зачем Ниязбеку нужно вредить Санджару?
Тут вмешался Санджар. Резко и возмущенно он заявил:
— Не верю. Закон гостеприимства сильнее смерти у нас, у узбеков. Даже заклятому врагу не угрожает ничего, решительно ничего, если он в гостях. Обидеть гостя — святотатство. Нет, Ниязбек тут не при чем…
Заложив руки за пояс, Кошуба посвистал.
— Загадочная история… А впрочем, поехали…
Майское солнце жгло совсем не по–весеннему. Снеговой хребет сиял нестерпимо ярко. В глубине далеких ущелий дымился туман.
На белой пыльной ленте дороги, спускающейся прямо к разбросанному в лощине лагерю экспедиции, показался всадник верхом на верблюде. Голова путника была повязана красной чалмой и издали казалась ритмично покачивающимся тюльпаном.
Человек в чалме пел звучным гортанным голосом не сложную мелодию. Столь же просто было и содержание песни:
Путь идет по горам,
Путь усыпают тюльпаны.
Путь ведет к небесам.
О пери, исцели мои раны…
Продолжения не было. Песню, вернее единственное четверостишие песни, сочинил, видимо, сам певец.
Все с интересом разглядывали живописную фигуру одинокого путешественника. Прежде всего бросилось в глаза, что он молод и красив, а в то же время беден, как может быть беден бухарский бедняк. Одет он был в пестрые лохмотья. Нельзя было даже определить, что служило основой для синих, красных, желтых заплат его халата — ситцевых, сатиновых и даже грубой мешковины. На ногах были заплатанные мукки — сапоги на мягких подошвах.
