— А вот ты, Ванька Ковш, ты мог бы пойти на откуп к буржуям и подложить бомбу под красный крейсер?
Ковшов раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но ничего не мог выдавить из себя. Аксенов слегка повысил голос:
— Нет, не сделал бы ты этого. Ты дезертир, ты босяк, еще немного — и ты станешь бандитом. Но ты когда-то был рабочим. И нет такой силы, Иван, которая заставила бы рабочего итти против своего класса. Нет, Иван, такой силы!
Долго говорил Аксенов. И чем дальше текла его речь, тем все острее понимал Ковшов, что всего несколько часов назад он пошел против того класса, частью которого он был. Немыми кивками головы соглашался он с доводами Аксенова о борьбе классов, о правоте рабочего дела, о всем том, к чему раньше он не прислушивался, выбитый из колеи империалистической войной и погрузившийся в мелкое воровство и беспробудное пьянство. И сейчас опять он чувствовал, что он — рабочий, что он вместе со всеми строит то светлое будущее, о котором с таким воодушевлением рассказывает Аксенов. Речь матроса уносила его то на завод, где вздувались первые горны новой жизни, то на фронты, куда шли рабочие защищать свое право на эту жизнь. И вдруг разом сбросил его Аксенов назад в заплеванную танцульку. Он кончил свою речь тем же, чем и начал:
— Нет, никто из нас не продастся буржуям... Верно я говорю?
Ковшову показалось, что по его телу побежал сильный электрический ток. Он крепко вцепился одной рукой в кромку стола, а другой надвинул на лоб папаху. И вдруг твердо сказал, смотря прямо в глаза Аксенову:
— Верно говоришь, братуха. Не такой уж я гад.
Мелкими глотками выпил он остывший чай и вдруг вскочил.
— Да куда ты? — задерживал его Аксенов, — вот нагуляется напоследок со своей кралей мой товарищ, и пойдем вместе.
— Нет, я пойду. Дело есть, — встал Ковшов и протянул руку Аксенову. Затем он повернулся и, наталкиваясь на танцующих, побежал к выходу.
Ковшов не заметил, как добежал до Николаевского моста, как очутился на другом берегу Невы и спустился на лед. Нормальнее его мысли заработали, только когда он подошел вплотную к вросшему в лед крейсеру. Отыскав проломы в окружавшем корабль проволочном заграждении, он подкрался к самому носу крейсера и стал разрывать навьюженный пургой снег. Работал он лихорадочно, прислушиваясь к шорохам и при каждом шуме на верхней палубе плотно прижимаясь к черному борту корабля.
Наконец он облегченно вздохнул. Его рука нащупала то, что он искал. Руки заработали еще быстрее, и вскоре Ковшов извлек из снега четыреугольный сверток, внешним видом напоминавший завернутую в газету буханку хлеба.
Быстро сунув сверток под полу шинели, утопая в сугробах и спотыкаясь на торчавших торосах, он побежал в сторону Васильевского острова.
Не видя ничего, бежал он все дальше и дальше от давно скрывшегося в темноте корабля. Добежав до набережной, Ковшов в изнеможении опустился на занесенный снегом гранит лестницы. Он вынул из кармана полученную от Стрельницкого пачку кредиток и стал быстро разрывать их и ожесточенно втаптывать в снег. А в голове копошилась мысль, только одна четкая мысль. «Иван Ковшов не изменник! Ваньку Ковша не купишь!».
— Нет, не купишь! — вдруг закричал он и испуганно замолчал, почувствовав охватившую все тело усталость. Он опустился на снег и стал пристально смотреть на обснеженные, измятые обрывки кредиток. Набухшая горячечной тяжестью рука все крепче сжимала похудевшую пачку денег. Мозг щекотали мысли. Но уже другие.
«Зачем пропадать косушкам? — думал он, — надул дурака и буде, а деньги пригодятся. Это вроде награды за мое геройство. Ну да, геройство. Корабль-то ведь я спас? Фактура спас! Награда значит...».
Он сунул пачку в карман и под наплывом новых мыслей, все настойчивее и упорнее оправдывавших его поступок, стал порывисто собирать обрывки кредиток и совать их в карман прямо со снегом.
Он рылся в снегу, просеивая его сквозь пальцы, обследуя сантиметр за сантиметром площадь, на которой несколько минут назад хоронил свою подлость.
Тяжелыми шагами человека, растерявшего свои силы, поднялся Ковшов по темной лестнице. Долго шарил рукой по обитой клеенкой двери, прежде чем нащупал щель французского замка.
— Дома! — облегченно вздохнул он, когда, миновав длинный коридор, открыл дверь своей комнаты и повернул выключатель.
Стосвечовая лампа разбросала световые блики по золоту расставленной в чинном порядке мебели стиля «какого-то Людовика или еще там кого», — как объяснял своим гостям Ковшов, хвастаясь комнатой и обстановкой, полученными от райжилотдела.
Ковшов осторожно сунул под добротную дубовую кровать сверток и сел к столу.
— Так, — проговорил он после минутного молчания, как бы отвечая на какую-то свою мысль, и стал выгребать из кармана и складывать на столе груды измятых кредиток.
Пересчитав деньги, он старательно завернул их в бумагу и спрятал под матрац постели, покрытой красным шелковым одеялом. Он хотел уже лечь в постель, как вспомнил о свертке:
— Чорт, и что будет... Сказал, в двенадцать дня... а може раньше?..
Он порывисто нагнулся и извлек из-под кровати сверток. Осторожно перенес его на стол, еще осторожнее стал развертывать бумагу. Показалось, что в коридоре кто-то ходит. Подошел к двери, запер ее. Нагнулся над пакетом, прильнул к нему ухом.
— Тикает, чорт. Часы, что ли?
Руки заработали быстрее. Соскользнул на пол последний лист обертки. Перед Ковшовым заблестела продолговатая жестянка. В глаза бросилась крышка. Осторожно открыл ее. Уже совсем ясно стало слышно тиканье часов. В жестянке были наложены пластинки желтого цвета, а в середине их торчал конец медной трубки.
— Ну, будь что будет, — решительно взялся за трубку и извлек ее из жестянки.
— Посмотрим, — Иван уселся поудобнее в кресло и стал развинчивать трубку. На лицо набежала недовольная гримаса, — всего-то?!
Пружинки и рычажки, которыми была заполнена трубка, не задержали на себе внимания Ковшова. Он завинтил крышку трубки и вынул из жестянки одну из пластинок. Попробовал на зубы: ломается. Отошел подальше от стола, чиркнул зажигалку, поднес огонь к пластинке, далеко вытянув вперед руки. Пластинка загорелась шипящим желтым огнем. Ковшов понюхал струившийся от пластинки легкий седоватый дымок.
— Бездымный порох, — тоном знатока произнес он.
Затем уже совершенно спокойно сунул он жестянку с порохом под кровать, а медную трубку, часовой механизм которой легким постукиванием продолжал напоминать о своей работе, спустил на тонкой веревке между рам по-зимнему закрытого окна
